Орхан Памук - Дом тишины

Я сел в «анадол». И уехал из городка, где работаю в архиве районной администрации уже три дня, не думая ни о чем, как будто уезжаю из бередившего мне душу города, где прожил многие годы. Вскоре я свернул с трассы Стамбул – Анкара к вокзалу Гебзе: теперь я еду прямо к Мраморному морю мимо оливковых рощ, смоковниц и черешневых деревьев. Вокзал, от которого веяло республикой и бюрократией, находится на краю огромного поля, которое растянулось до самой Тузлы. Я думаю, что где-то на этом поле обязательно должны быть развалины караван-сарая. Я припарковал машину и спустился по лестнице к вокзалу.

Рабочие, возвращающиеся по домам, парни в джинсах, старушки в платках, задремавший на скамейке старичок, ругавшая сына мать и приехавшие сюда стамбульцы ждут поезд. Я дошел до конца перрона, спустился вниз. Иду вдоль путей, слушая гул электрических проводов, переступая стрелки. В детстве я тоже любил гулять вдоль железной дороги. Развалины я тоже впервые увидел в детстве, думаю, лет двадцать пять назад. Мне было примерно девять лет, Реджеп повел меня на прогулку, чтобы, так сказать, поохотиться. В руках я держал воздушное ружье, которое мой дядя привез мне из Германии, но из него можно было только в ворону попасть, да и то с близкого расстояния, и стрелок из меня был совсем плохой. Мы пришли сюда с Реджепом, гуляя вдоль речки и собирая ежевику. Внезапно перед нами появилась маленькая стена, а потом мы увидели огромные обтесанные камни на большой ровной площадке. Пять лет спустя, однажды летом, когда я уже мог гулять без Реджепа, я снова пришел туда и увидел их: я долго смотрел на стену и камни, даже не пытаясь представить то, чем раньше была эта стена и эти камни, не фантазируя ничего, кроме того, что я вижу. Где-то здесь, у железной дороги, была речушка, лягушки, а еще поляна и маленький лужок… Интересно, сколько еще осталось идти? Я шагаю, глядя по сторонам.

Из письма, попавшего мне в руки во время работы в архиве в прошлом году, написанного позже, чем судебные реестры и регистраторы населения, я узнал, что на месте развалин здесь некогда был караван-сарай. В этом письме, которое, как мне кажется, было написано в конце девятнадцатого века, а может быть, в начале двадцатого, с поразительным хладнокровием говорилось о некоторых эпизодах, происходивших в этих краях, и о том, что все происходящее могло быть связано с какой-либо эпидемией. Еще более поразительным было то, что письмо, казалось, было из другой страны, да, казалось, оно было подкинуто из другой страны. У меня сложилось такое впечатление, когда я увидел странное название государства сразу рядом с датой отправления и необычную печать. В тот момент я быстро прочитал письмо и, ненадолго задумавшись, привычным жестом отбросил его к другим бумагам, не записав ни его даты, ни номера. Я тут же пожалел об этом, начал искать письмо, чтобы перечитать, целый час рылся в бумагах, перевернул все вверх дном, но найти его так и не смог. Я вернулся в Стамбул, и мне стало еще любопытнее. Почему-то в голове у меня роилась целая куча вопросов из-за этого письма, казавшегося мне уже почти нереальным. Кто подложил туда этот листик, никак не связанный с другими документами и реестрами? В письме говорилось об умерших, об эпидемиях и чуме, неужели же я и в самом деле прочитал слова «чума» и «мор» или сам все это выдумал? А страна, откуда прислали письмо? Разве такое бывает? А потом я вдруг вспомнил об этих развалинах. Почему вспомнил – не знаю. Может быть, потому, что все происходило где-то в одном месте, как было написано в письме, а может быть, потому, что речь шла о каком-то караван-сарае. А может, потому, что в письме было и о том, и о другом.

В конце концов я увидел речку: от нее поднимается запах грязи и гнили, но лягушки здесь все еще водятся. Они не квакают, они словно оцепенели от ядов и нечистот и сидят, похожие на кусочки грязи, приставшие к траве и листьям. Те из них, кто еще не умер, услышав мои шаги, с наглой ленью прыгают в воду. Я увидел излучину, которую образует здесь река, и вспомнил это место. А вот и смоковницы. Раньше их, кажется, было больше. Вдруг все мои воспоминания раздергал и затер забор какой-то фабрики, перенесший меня в настоящее. Но я ни капли не сомневаюсь, что в прошлом году читал это письмо.

Если то, о чем я прочитал, в самом деле указывает на давние события, значит, у меня есть надежда выиграть еще несколько лет, когда я смогу продержаться, не утратив веры в то, что я называю историей. А может быть, даже больше. Думаю, что эта чума позволит мне опровергнуть множество историй. Я стараюсь забыть об общеизвестном факте, что в девятнадцатом веке в Анатолии уже не было эпидемий чумы; и, только доказав существование созданного здесь государства, я смогу моментально опровергнуть невероятно много «исторических фактов». Таким образом, все эти истории, усвоенные без всякого сомнения в их существовании, словно они не часть воображения, а цветочный горшок или стакан с водой, повиснут в воздухе. И многие историки, что верят в свое дело, окончательно поймут, что они занимаются написанием рассказов и историй, и, как и я, потеряют веру. А я, с готовностью встречая грядущий творческий кризис, буду в тот день жестоко нападать и охотиться на каждого из этих растерянных людей с помощью того, что я написал. Стоя у железной дороги, я попытался в подробностях воскресить в памяти тот день торжества, похожий на сон, но особого воодушевления не испытал. Мне кажется, интереснее, поймав нить, мчаться по следу какого-либо события, нежели доказывать, что наша работа – это написание рассказов. Если бы у меня в руках было несколько, пускай и обманчивых, нитей, то я бы с удовольствием посвятил свою жизнь исследованию, которое бы доказало, что центром Османской империи в последние четыре века был не Стамбул, а какой-то другой город. Я всегда очень завидовал Ибрагиму-бею, посвятившему двадцать насыщенных лет своей жизни полудетективному исследованию: кто, где и когда в эпоху междуцарствия был объявлен падишахом и чеканил свои монеты в эпоху междоусобиц [54].