Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Только уснешь – разгоняет сон
струнный, серебряный звон,
а за окном нарастает гул —
грозный, со всех сторон.

Лбом о стекло ледяное – шарах!
– Кто там? Не видно ни зги...
Мягко во мраке крадется страх,
молча сужает круги.

Звезды блеснули, не слышно вдали
звона и гула,
только тревога туже петли
горло стянула.

Звезды блеснули хищно и зло —
демон стоглавый.
Ночи расплавленное стекло
струится лавой.

Выбежать прочь и завыть как пёс:
песня моя убита!
Вон она, сброшена под откос,
кровью залита!

Это она кричала в ночи,
в окошко билась...
Не надо, сердце, молчи, молчи,
тебе приснилось.

Просто донесся чей-то смешок,
просто во мрак заоконный
снова ушел этот странный стишок
так и не сочиненный.

День голода, огня, чумы
идет на нас в огне столетий.
Поэзии свободной дети,
что можем мы?

Из берегов выходят воды,
тоска теснит нам грудь.
К распутью, друг свободы,
и выбери свой путь!

На нас идет беда —
жестокая история:
жгут села, рушат города,
громят лаборатории.
Мгновенно расползается
в развалинах зараза,
народ бежать кидается,
отравлен газом.
Когда, тупы и бледны,
чудовища лезут на свет,
становятся ох как нужны
слова!
Твоё слово, поэт!

В страшный час помолимся снова
пока не в бездне, а в яви.
Да вострепещет виновный.
Бог нас оставил.

Ни вины, ни бога не знаем,
нам неведом страх пораженья!
В руинах живут дела, и
разум ведет к свершеньям!

Злые орды, как вороны,
Знамён полотнища рвут.
В какую рвануться сторону?
Мир кровью залит по грудь.

В нас меры и эталоны.
Души ясны.
Это нашей знамёна
кровью красны.

Словно царь Иксион,
отдан мир на мученье.
Сядь, Судия, на трон.
Свершись, Откровенье!

В нас есть и сила, и воля —
потоп остановим плотиной.
Засеем голое поле
и выстоим – мы едины!

Волшебные и колдовские,
в своей лазури утонули.
Несчастие глаза такие:
приснились раз, – все сны спугнули.

А как назвать их? – Висла? Гопло?
Печаль славянская в них плещет.
Слеза скатилась и просохла,
а в них огонь купальский блещет.

Как две весны, где льда обломки,
пруды, где неба слишком много,
и в берегах, до самой кромки —
и восхищенье, и тревога.

Нырнуть бы в синий ад плавучий,
чтоб захлебнулся от тоски я.
Пускай обворожат, замучат
глаза такие колдовские.

В тучах крыльями блистаем.
Там орел – наш горний брат —
дарит нашей смелой стае
мир, что грозами объят.

Вдаль, туда, за океаны,
где неведомые страны,
грозен путь!
В вышину, где стратосфера,
где не воздухом, но верой
дышит грудь!

Летчик, бурями живущий,
в те края, где рая кущи,
дальние моря,
снежная заря, —
смело мчится,
чтоб, как птица,
там блеснуть.

Ввысь – к звезде путеводной,
хоть в пучине холодной
смерть нас ждет!
Нас об этом просила
наша юная сила,
сердца взлет!

«Человек это звучит гордо», —
сказал покойный Максим,
а меж тем: тут колотят в морду,
говоря, что ты сукин сын.

Что же делать такому сыну
за решеткой НКВД?..
Так помолимся мы матерщиной
потускнелой алой звезде.

Там, на Ухте, на Сосьве
корабельные высятся сосны,
могучи, красивы и рослы.
Изо всей мы их силы
топорами косили —
не для Польши, нет: для России...

Добывали мы уголь
близ Полярного круга,
и сплавляли мы лес на Печоре,
и гнала нас недоля
на распутья, на поле,
в тайгу, в тундру, за горы, за море...

Туго было нам, братцы,
но нельзя было сдаться,
подобало держаться нам твёрдо.
В лагеря или тюрьмы,
как на фронте на штурм, мы
по-солдатски шли, с честью и гордо.

Нынче в теплой кантине,
при вине и дивчине,
вспоминаем, как где-то на Ладоге
тиф нас и малярия
косяками морили,
как в дороге нас тысячи падали.

К счастью, вырвались мы
из зимы Колымы,
Воркуты, и Читы, и Тобольщины.
Через море Каспийское
и пустыню ливийскую
прямиком продвигаемся в Польшу мы.