Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Молчание мне поможет,
и камень, что сверху положат,
могильный, и холод, которым дышу
так долго...
О чем я пишу?!

Белые горы Иудеи
словно немые курганы,
тучи над ними сереют —
овцы Ливана.

Бродят верблюды, как овцы,
мирно по мертвым руинам,
к мертвым шагают колодцам
за бедуином.

Мрачный, бездомный блуждаю,
горечь разлита в эфире.
Я и лазурь неживая —
лишние в мире.

Прошлое глухо и немо,
и кипарисов сверканье —
словно в печальной поэме
знак восклицанья.

Вблизи Нагарии, чуть вправо
с дороги иерусалимской,
незыблем, как римское право,
стоит акведук римский,

воздвигнутый цезаря волей,
что делает люд рабами,
когда средь пожаров и воплей
рухнули стены Храма.

Укором иль похвалою,
он встал и стоит, дряхлея...
А Рим пребудет – водою
для Галилеи.

Скрываются в дальней дали
и пальмы, и арки, тая...
– Куда же ты, путник? – Развалин
величие я спасаю.

Над Мертвым морем закаты
гибель пророчат тучам —
замкам воздушным, крылатым,
сказочным кручам.

Сожжет огнем их, расплавит —
пламень заката неистов.
Сжег он Содом кровавый,
город убийства.

Истории злым ураганом
стерты Содом и Гоморра,
и обрастают бурьяном
мертвые горы.

О, странник, не мешкай в прохладе,
во мраке небес и истории:
суд совершить тебе надо,
шаг свой ускорить!

Край наш растоптан армадою адской,
в щепки разбиты столбы на границе...
Маршем Кресовой, маршем Карпатской —
так наступление наше вершится.

Наши границы? – ищи под ногами,
в грохоте танков, среди канонады.
Так нас учили сражаться с врагами
предки-изгнанники, предки-солдаты.

Маршем Карпатской, маршем Кресовой;
скачкою конной, движением пешим...
Враг не уйдёт от расплаты суровой —
пусть он силён и оружьем увешан.

Маршем Кресовой, маршем Карпатской,
с грохотом движутся наши машины...
Поговорим мы с врагом посолдатски
в Монте-Кассино! В Монте-Кассино!

Те, кто погибнет в прекрасной Италии,
лягут в могилы. Судьбина такая.
А остальные – двинутся далее,
наши границы передвигая.

Наши границы? – «покуда мы живы»,
с нами, на этих нагорьях чужбины.
Гневно, кроваво идём под разрывы.
Наши границы – в Монте-Кассино.

Уяздовская аллея, где ж ты?
Есть Голгофа, аллеи – нету.
Я черчу аллею Надежды
и мост Победы.

Урбанистом я не был сроду,
с кирпичом не имел я дела,
но домчаться бы вещему слову
к тебе, Неподлегла!

Пусть вернутся улицам лица,
пусть посмотрят с прежним величьем
Краковское и Валицув,
Круча, Вильча,

пусть разбитый лоб Жолибожа
отдохнет на груди Средьместья,
и вампиры шепчут: «О боже!
Наконец-то?!»

И, зарубленный, встанет Мокотув,
Прага встанет – в пепле лежала...
Воля встанет, встанет Охота,
и орлиные крылья к полету
расправит Варшава!

Поле – густой ячмень да овес,
полоска с жиденьким ржи покровом...
Это было от города в паре верст,
близ тихого бора соснового.

Там невысокий холм был —
кучка сосен в дебрях малины.
Щенки, как мы пели хором:
«Стрелковая – в бой, дружина!»

Конспираторы (уж в карцере сижено!),
семиклассники, шелапуты,
о повстанцах мы пели возвышенно:
о сразивших их пулях,
о сдавивших их путах.

Это было перед прошлой войной...
В пятнадцать лет что малец успел?
Хоть петь и было запрещено,
повстанцы в могилах – но «Стрелок» наш пел.

Мы крали у немцев винтовки,
шел девятьсот пятнадцатый год.
Это было под сенью
Ольшины Гроховской —
хмурый в дни те над городом
нависал небосвод.

А после, снова и снова —
сколько лет, сколько крови и смерти!
Вповалку лежит под Ястковом
половина полка четвертого
с пулей в сердце.

А позже – Волынь, Кошищи,
кресты берёзовые, могилы новые.
пожарища и пепелища,
леса сосновые…