Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Я живу в стране паслёнов,
и в любые окна перцы
нежнонежно и влюбленно
тянут листья в форме сердца,

как непрошеное счастье
в суете сует безбрежной…
Но душа, душа всё чаще
и «влюбленно» ждет, и «нежно» —

как не знать ей Палестины
весноватой и зеленой?..
Пусть тебе расскажет стих мой,
что живу в стране паслёнов.

Сядешь в «девятку», и до конечной —
на гору Скопус.
Там ты под солнцем палящим и вечным
встанешь, как над потопом,
радугой скоротечной.

Над мертвыми берегами
стоит керубим меднолицый.
Над Иорданом кругами —
орел, белая птица.

По белым холмам пророки
древними бродят путями.
Ангел простер свои руки
Лоту с дочерями.

Смотришь умиротворенно
на белого камня до́мы.
Помни огни Содома,
трубы Иерихона.

Ведет сынов вереницей
Иаков лугом зеленым.
Вот Старый Город: по склонам
древних царей гробницы.

Гонится за тобою,
за счастьем твоим могила:
в небе варшавском «юнкерсов» воя
не позабыла?

Глянь: «Семь сестер» у берега моря —
кто обратил их в плачущий камень?
Так предстают изваянием горя
люди со сжатыми ртами.

Дальше на север – лазурная мгла,
мир нереальный, весь из стекла,
и видно, какой кровавый.
Там – дорога тебе легла
до Варшавы.

Как Висла, сотнями брызг
мой взор тебя снова омоет.
Радуга – вдрызг.
В сумерках на Катамон вернёмся с тобою.

Шумит Средиземное море
у Левантийской земли,
плывут и плывут на просторе
военные корабли.

Солдаты плывут, солдаты,
нацелившись на людей,
плывут от зари до заката
стальные тела кораблей.

Синь моря и неба лучится
то в золоте, то в серебре...
Ужель наше счастье таится
на Кармельгоре?

Над раковиной покоя
неба свод голубой,
плывут корабли чередою,
спешат в Европу на бой.

Вовеки не будут забыты
все горести нашей земли,
тяжелые волны сердито
на север несут корабли.

Плывут корабли на просторе,
они нашу радость везут...
Скажи, Средиземное море,
где бе́рега тихий приют?

В иерусалимском переулке
грусти чуть заметные следы...
Незаметно день смолкает гулкий,
вечер опустился на сады,

и сменяются легенды снами,
полными библейской тишины,
и лаванды дышат перед нами,
вдосталь ароматами полны.

Будто ниткой серебристой поднят
месяц к полуночным небесам,
Орион с Медведицей сегодня
дальний север указуют нам.

И на север улетают мысли,
суетливой мечутся толпой,
устремляются к родимой Висле
и к моей Варшаве дорогой.

Мы сидим с тобою, друг любимый,
тишиной захваченные в плен...
И внезапно в тишь Иерусалима
ворвался с мазуркою Шопен.

Хорошо играет незнакомый,
сердцу очень близкий пианист,
и звучит напев родного дома,
серебрист и, словно детство, чист.

Он мазурский, он куявский, что ли,
из родимых прилетел сторон,
нам о нашей неизбывной боли
и о радости напомнил он.

Он поет о молодой невесте,
он поет о конюхе больном,
о глухом отчаянье предместий
и о сердце страждущем моем.

Бабушка не раз мазурку эту
в темной комнате играла мне,
где казненных братьев два портрета
с давних лет висели на стене.

Спят два брата, в кунтуши одеты,
похоронены в саду родном...
Неожиданно в скитаньях где-то
бабушка заснула вечным сном...

Тяжко-тяжело басы нависли,
неуемна трель высоких нот,
скоро сердце по родимой Висле
вдоль лесов сосновых поплывет.

Сердце, ты скитаешься по свету,
ты – бродяга па пути большом,
ты взволновано мазуркой этой,
как скрипичным заперто ключом.

Ночь полна блаженного досуга,
пианист играет в поздний час...
Но не слишком ли, моя подруга,
эти клавиши терзают нас?

Весь я зеркалу уподобляюсь,
злые судьбы глядят в меня,
где б я ни был, я опаляюсь
жаром жертвенного огня.

Ты, поэзия, не ослепла,
и, на крыльях своих паря,
птицей фениксом встань из пепла,
гневной песнею бунтаря.