Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Знаю: ширь варшавских бульваров
могилы покрыли.
О весне посреди завалов
люди забыли.

В прекрасной Варшаве, кровью залитой,
если мне хватит силы,
я склонюсь к мостовой, к кровавым плитам,
и поцелую могилы.

Знаю – здесь могилы все те же,
что под Слупном, под Боровицами...
Но как ни ломай нас,
не можем сломиться мы,
навсегда останемся прежними!

Могилы, могилы, могилы —
Мехов, и Ястков, и Нарвик…
Много надобно крови
и много надобно силы,
чтоб вернуться на Вислу и Нарев.

Снова в Польшу вернусь я – там груши и сливы
в сентябре будут падать с тяжелых ветвей,
но под солнцем сентябрьским не буду счастливым,
никогда не расстанусь я с болью моей.

Это солнце, висевшее над горизонтом
и дававшее благословенье врагам, —
это солнце нас било грохочущим фронтом,
посылало снаряды фашистские нам.

Не застряли их танки в иссохших болотах,
самолетов их гул не смолкал никогда.
Моточасти – быстрее нашей польской пехоты,
и пылали оставленные города...

Солнце!
Остановил его кто-то когда-то?
Почему ж над Варшавой не меркло оно?
Солнце жгло и слепило героясолдата
на пути боевом, где от дыма черно.

Помню: огненным шаром оно над Варшавой,
и над Кутно, и над Вестерплятте стоит,
и восходит кроваво, и заходит кроваво,
словно бедствий земных его радует вид.

И с тех пор вижу солнце всегда не иначе
как набухшее гневом, и сверкает оно
в дымном пламени мужества, в горестном плаче,
темной кровью отчаяния обагрено.

О сентябрь! Ты минуешь кровавою датой,
наш закон и свобода растопчут змею.
Может быть, во враге вновь откроем мы брата
и победа в одну приведет нас семью, —

но сентябрьское солнце тех дней, тех страданий,
нашей крови и славы, повитой огнем,
будет проклято в песнях, легендах, сказаньях,
поколения не позабудут о нем.

Плачь, моя муза-красавица,
утешительница печальных!
Сердце мое разрывается
в странах чужих и дальних.

Шторм качает моё жилище
вздохом яростным, сердца грохотом,
разум шепчет: «Держись, дружище!»,
ну а сердце: «А что, что потом?»

Словно рабыня нагая,
на рынке мы все безусловно.
Истории бич стегает,
в устах замирает слово.

«Сколько?» – цедят воротилы,
история-сводня – проворна,
а все же мы – Фермопилы,
рев пушек и рокот моторный!

Мы, Винкельриды Европы,
первыми призваны к бою,
мы острия вражьих копий
остановили собою.

Воют вокруг гиены,
торг исторгает рёв, и
никто не узнает цены
наших имен и крови.

Наденут на нас вериги —
что те владыки, что эти,
а мы всё взыскуем Книги,
что учит жизни и смерти,

и замки, и рыцари в латах
из Свитязи встанут к свету,
и Колокол грянет набатом,
на всю планету,

И землю промерят шагами
полки, из мёртвых восставши...
Солдаты отчизны! Пребудет с вами
одна поэзия наша.

Вдоль мрачных стен по мрачным норам,
как будто стаи крыс гонимых,
волна к волне людское море
от страха жмётся на руинах.

Встают незрячие бродяги,
пригнутся долу, снова лягут,
грозя, хрипят в небесный купол,
мол, всё равно – что смерть, что голод,
и, проклиная бедность голой
земли, опять бредут по трупам
и тают в горизонте тусклом...

Я, мстительный пилот, лечу к ним,
буравит ночь прожектор сердца,
слова-фугасы, бомбы-строки
швыряю в светомаскировку,
как тот Четвёртый всадник смерти.

Вначале бомбу в мрак Берлина
за тяжесть преступлений кину,
за танковый удар по сёлам,
за хищный шабаш над Варшавой,
за пепелища и кровавый
поток. Я отвращенья полон
к высокомерью супостатов,
поправших имя человека, —
лети же, бомба, в их blackout’ы [11] Затемнение; провал в памяти (англ.). ,
пусть сна не ведают вовеки.

Вторая бомба – в прах Катыни!
Пусть наши рыцари восстанут,
свидетельствуя каждой раной,
что кровь невинных не остынет,
она пролита палачами
в чужие, чёрствые, без всходов
поля забвенья и молчанья
за братство, равенство, свободу.

А третья бомба – в тех кто верит,
что можно армии без меры
вооружать, стравлять народы,
сгребая золотые всходы,
чтоб новые замыслить войны,
чтоб заковать в броню солдата.
Я бью в них, гневный и спокойный.
Не надо золота. Кровь свята.