Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Чабрец и кашка полевая
бегут – а кто быстрей? —
на полустанке нас встречая
блаженством теплых дней.

Глядим, как радость из печали,
из поезда в окно,
и как бы счастье мы ни гнали,
нас обоймет оно.

И светом неба голубого,
и солнечным теплом
нам в сердце радость хлынет снова,
как в опустелый дом.

Отдайся счастью и покою
и сон свой не спугни,
но, как свечу, его рукою
от ветра заслони.

Когда придут, чтоб сжечь твой дом,
твой дом родной, твою отчизну,
когда обрушат залпов гром,
дождем железным с неба брызнут
и подойдут стальной ордой,
чтоб ночью в дом ворваться твой, —
стой у дверей, не зная сна,
на страже будь,
здесь кровь нужна!
Штыки примкнуть!

К отчизне давний счет имеем,
его мы сами с ней сведем,
но кровь свою не пожалеем,
в груди и в песне кровь найдем.
Пусть были здесь и казематы,
и горький хлеб, и ранний гроб, —
за меч, над Польшею подъятый, —
пулю в лоб!

Ты – снайпер сердца, снайпер слова!
Что значит песня в грозный час?
Сегодня стих – окоп стрелковый,
сегодня стих – приказ:
Примкнуть штыки!
Готовь огонь!
Когда ж над нами смерть нависнет,
мы вспомним, что сказал Камбронн,
и то же повторим на Висле.

Голову свесив, вздыхая от боли,
плетется солдат из немецкой неволи.

Дороги забиты войсками чужими,
и польская осень сияет над ними.

В тени под березой он сел у дороги,
глядит на свои онемевшие ноги.

Разбит его полк, немцам отдали Раву,
но он-то ведь дрался – и дрался на славу,

с простою винтовкой на танки полез он,
что ж, танки прошли – ведь они из железа.

Последнюю пулю пустил под Варшавой,
побрел по руинам тропою кровавой.

Сожжен его дом, превращен в пепелище.
Как он отомстит, безоружный и нищий?

Береза, береза, веселой была ты,
что ж грустные песни поешь ты солдату

об армии польской, врагами разбитой,
о нашей судьбе, о Речи Посполитой...

Сидит он, усталую голову свесив,
плакучей березы заслушавшись песен.

Орла нет на шапке. И он безоружный.
В любимой отчизне бездомный, ненужный.

Дочурка, в камере тюремной
письмо тебе пишу.
Стал вечер ночью постепенно,
вокзала слышен шум,

решёткой порванное, небо
сереет там, вдали,
хватают птахи крошки хлеба,
чтоб в мир вспорхнуть с земли.

Не важно, доченька, что столько
меня ударов ждет:
я тот, кто ледяную стойкость
в лицо судьбе швырнет.

Ты знаешь: время убегает,
как кровь из вскрытых жил...
Будь счастлива, цвети, родная,
на всё мне хватит сил,

я нынче странникам ровесник,
бреду изгоям вслед —
я донести обязан песню
на дальний берег лет.

Наставница жизни, История! Вон
какого даешь ты жару!
Из-за решетки глядит Орион,
как на нарах сидим мы на пару.

Ты травишь древние анекдоты
и смеешься им, сверху свесясь.
Так в камере с видом на ведро ты
веками сидишь, а я – месяц.

О Бессмертная, скажи, откуда
в тебе страсть выкидывать фортели?
Ну сама посуди: разве мудро —
столько крови миру попортить?

Почитай что на целом свете
не война – так чрезвычайка!
Сокамерница, ответь мне:
на чёрта нам эта пайка?

Революционный поэт —
чтоб сгнил в застенках советских?
История, ну уж нет —
не шути так по-детски!

Стыдись: ты дама седин благородных!
Выпусти из Замарстынова...
(Хоть сразу же за воротами
срок схлопочем мы сызнова.)

Каштан был весь в снегу, но почки набухали.
В рассветных сумерках стоял каштан в печали.
Неясный силуэт его встречали мы
на львовской улице, у стен глухих тюрьмы,
и вешние ручьи по мостовой бежали.

Мечтал я: лишь вернусь – и оживет природа,
и пышною листвой оденется каштан,
и почки, соками наполненные, вдруг
прорвутся, белизной обрызгав всё вокруг.
Ведь ширится весна беспечно, как свобода.