Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

В машинном лязге – слышишь? слышишь? —
несется песня. Громче. Тише.
Издалека опять прорвется
и в сердце близко отзовется...
Шипит расплавленный металл,
в его шипенье – песни шквал,
ее сердитые раскаты.
Как пламя, подползет и схватит,
как волны, набежит прибоем,
как вихрь, закружит и завоет,
и вдруг все окна распахнутся,
и с петель двери все сорвутся,
и вдруг над улицей взметет
и красной молнией сверкнет!

О песня гневная, плыви,
и грудь дыханьем разорви,
и взвейся, взвейся над толпой,
как сокол смелый, молодой!
Над гулом города, машин
крылами вольными маши,
буди сердца людей уснувших
для новой жизни, жизни лучшей!
Твой свет в ночи кровавой брезжит.
О, песня гнева, ты – надежда!
Лети, несись над сонным краем
и расцвети зеленым маем!
Плыви, как облако, над полем,
где сердцу – радость, взору – воля,
зеленым лугом, лесом, Вислой
сверкни над пашней яркой искрой,
спустись на фабрики и в штольни,
громами крикни: «Эй, довольно!»
Ударь набатом: «Смерть магнатам!»
Звени сердцами: «День расплаты!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как тяжко говорить мне с вами,
ведь сердце сожжено словами,
но не иссякнет слёз родник,
и песня радости возникнет,
и то, что я любил мятежно,
сердец людских коснется нежно...

Сегодня в песне гнев и стоны,
но я пою, чтоб миллионы
суровым гневом напоить,
в одно большое сердце слить
и бросить в мир —
как тяжкий молот.

Жизнь идет. Я срываюсь и падаю.
А в груди – словно рвется ветер.
Ноябри, ноябри-листопады
тянут черными пальцами ветви.

Прель и шелест, этот запах пьяный
отравили сердце волненьем.
Я дышу осенним туманом,
существую ветром осенним

и слоняюсь по городу старому,
по осенним черным проулкам,
и затягивают тротуары
в полумглу, сырую и гулкую.

С губ слова cрываются пламенем,
весь дрожу, как будто в горячке, —
то свисают руки, как каменные,
то знобит... От себя не спрячешься.

Нет исхода, нет исхода, нет исхода...
Переулки глубже, глубже и длинней...
Я, как ветер, шевелю ночную воду,
обрываю листы ветвей...

Эта мгла глаза проела болью,
рвется сердце от тоски осенней,
голубым огнем алкоголя
полыхает во мне мученье...

Видно, нужно мучиться вечно
и кружить по проулкам без меры,
чтоб ночами, толпой бесконечной,
гнались за тобой твои химеры,

видно, нужно срываться и падать,
чтобы грудь раздирало ветром, —
в черных пальцах вечную радость
давят черные голые ветви.

Круженье, круженье, круженье...
Или всё это бред, всё зря?
Это просто – листья осенние.
Это – пахнет земля.

До утра – бессонницы сквозные,
ночь над сердцем – крышкой гробовой...
Пахнут кладбищем думы ночные,
чабрецом и полынь-травой.

Я срываю сорные растенья,
дорогие мне тем, что просты,
и от слов моих над городом тени
вырастают, как черные цветы.

Говорят они, что радость отблистала,
как рассветная роса на земле,
что склоняюсь головой усталой,
словно солнце в кровавой мгле...

Я спокойно иду на запад
в пустоте померкшего дня.
Горьких трав кладбищенский запах
из минувшего овеял меня.

Слышу я, как на тонком стебле
колокольчик звенит струной,
и зловещая тень, колеблясь,
наклоняется все ниже надо мной.

Над закатным пепелищем туча
распласталась, точно лист лопуха.
В дудочку будильника тягуче
свищет вихрь, но тишина глуха.

Кровь заката багрянеет, будто
гроздь рябины сквозь темную синь.
В сердце расцветает цикута,
горечь губ мне осушит полынь.

А шиповник веткою терновой
врос в меня, чтоб я уйти не мог,
оттого исходит кровью слово,
молодость болит и сон далек.

О, как травы пахнут щемяще,
как протяжно пустота гудит!
Черный ангел, крыльями шумящий, —
надо мной бессонница летит.

Сердцу страшно в полночи могильной
помнить все и позабыть о сне...
Эти строки я писал насильно,
эти строки – только обо мне.

Умею без промаха бить по цели,
умею стоять под огнем спокойно,
слова мои могут ранить смертельно,
подобно свинцу в бушующих войнах.
Слова мои блещут, словно кинжалы,
когда я в сердца их людские вонзаю,
и, вихрем взметнувшись, чтоб все дрожало,
врываются в души, преград не зная.