Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.
В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.

Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,
крылышками о стёкла бьются и опадают.

Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.
Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.

Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,
и дрожащие тени в фонарном качанье...

Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —
пролезая в штакетник, на дом наползая.

То ничтожны – их топчут ногами по лицам,
то верзилы, которых любой устрашится.

От испуга их шляпы дрожат и береты —
так пугаются тени огня сигареты.

У реки – завершенье ночного похода:
тени вниз головою срываются в воду.

Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...
Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.

Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,
Тучку взнуздал и в небе чудит.
Улица, вздрогнув, движется бойко,
Город – стоглазо в небо глядит.

Влево иду и прямо куда-то,
Ветреник поздний и весельчак.
Месяц, пасущий звездное стадо
Желтой подковой – по мосту – звяк!

Пляшет на крыше мим этот лунный,
Талером в ноги спрыгнул, звеня.
– Ах ты, забавник, шумный и юный!
– Я, ты и ветер – все мы родня!

Дирижер, разъяренный, вспотевший,
махал еще палочкой грозно и гордо,
но уже с рыканием бешеным
по улицам летели аккорды.

Выскочил из зала взволнованный маэстро,
сбежал по лестнице с застывающим взором
и крикнул городу: «Требую оркестра!
Я здесь сегодня буду дирижером».

И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,
грянули в небо гимном мощным,
заиграли кларнеты – фабричные трубы,
им вторили фаготы водосточные,

медные трубы крыш и башен
вскочили в губы туч беззубых,
и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,
звезды кулаками били, как в бубен.

А когда свет зажегся в финале,
все увидели: быстры и легки,
по струнам рельсов – скрипок из стали —
трамваев пошли смычки.

Дирижер концерт затянувшийся свой
хотел прервать, измученный и усталый,
и вдруг протяжной нотой по мостовой
забренчали солнца золотые цимбалы!

Тогда, напрягши последние усилия,
он выхватил карандаш и, волненьем объятый,
на пяти телеграфных линиях
написал новую кантату.

Идем к стене цитадели,
осевшие вскроем могилы,
отвяжем с отцовской шеи
те петли, что ныне гнилы.

Невредима стена цитадели,
белена на могиле взрастает,
в ночь никто не разрушил ограды,
и обида все та же витает,
мчится с криком на сёла и грады.

Землю кладбища вскроем упорно,
где отцовские кости живы, —
породили вы, смертные зёрна,
свободы богатые нивы.

Тщетно сеем мы головы-зёрна:
зерна гибнут, в пару истлевая,
слово-плуг целины не вспахало,
призрак бунта обида воззвала, —
этот призрак в плуг запрягаем.

Висла! Ветрами Мазовша
пусть радость заплещет над нами!
Мать-земля! Привет тебе – ковшик
заздравный с простыми слезами.

Сердцу радость – земля Мазовша;
но над ней крышкой гроба нависла
лихая судьба – разоренье;
стон в нагих тополях и смятенье,
стон от ветра над шумною Вислой...

Кровь, стократным засохшую слоем,
пусть весною земля позабудет,
светлый дом пусть бездомный построит,
мощью пепел развалин да будет!

Средь мира до смерти бездомны,
стократно с плечами нагими,
стократно мы станем под зорькой,
как созревшие к жатве колосья,
пышным златом земли родимой.
Жил открытых живой смолою
снова в землю стечем, как от века,
снова хлебом взойдем чередою
на веселье и мощь человека.
Пусть вихрь нас рвет, ломая,
костями, как зернами, сея, —
стократно встанем для мая
в крови – бездомная стая —
розой из сердца Окшеи.