Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Известно ли вам, как рвутся снаряды,
сметая колонны, цветы и травы?
Я дам вам слова, что свинцовым градом
будут вгрызаться в пурпур кровавый.
В дни поражений и в дни измены,
средь голода, мора, огня,
когда содрогнутся души и стены,
знайте, не дрогну я.
И подниму я над шествием вашим
знамена красные слов,
и песня моя сольется с маршем,
с поступью ваших рядов.

Сердца, как молоты,
дружно ударят.
Солдатская поступь,
запах гари.
Гром работы,
порыв единый,
призывы песни
взлетят над пучиной.
Слава отважным,
жаждущим слава!
Бурлит и клокочет
людская лава.
Радость единства,
земля молодая,
плещется зелень,
благоухая.
Сверкай лучами,
солнечный вестник!
Расправь свои крылья,
вечная песня!
Срази меня, песня,
ты будешь права.
Меня сжигают
мои слова.

Пока не настанет мой час последний,
пускай пылают мои слова.

Шахтер проникает в забой глубокий,
тяжелые глыбы угля вырубая.
А я вырубаю суровые строки,
слова, что в сраженьях не погибают.
Набатом над вами они загудят
и в радостный мир поведут за собою...

Останусь один я, словно солдат,
покинутый всеми на поле боя.
Кто знает, как трудно, и больно, и страшно
бить в свое сердце, как в барабан!
Меня эти песни изранят на марше,
чтоб алчущим кровь мою выпить из ран.

И после, быть может, никто не услышит
песню мою последнего дня...

И я, усталый, шепчу все тише,
шепчу напрасно: спаси меня.

Взгляните во тьму: шпион крадется под окнами,
маячит, как бред, уж часа четыре – иль пять, —
вдруг возникнет в дверях, —
за ним полиция в сапожищах кованых:
– Руки вверх! Ни с места! Обыщите! Молчать!

Тебе примелькается эта рожа, не бритая с неделю, —
серая, мутная, словно окна грошовой обжорки, —
взгляд пустой исподлобья, ухмылка злодея,
крючковатые пальцы... И запах из пасти
прогорклый.

Был он свой при царе, и при немцах, и в органах
польских, —
только слово скажи – он уж вертится, он уж на страже,
он нашепчет кому-то из наших товарищей:
«Завтра – на Вольской»...
Только завтра – он сам на него грязным пальцем
укажет,

а потом добросовестно-тупо исхлещет по морде,
так что выплюнешь зубы да весь тротуар
закровавишь, —
а за подвиги – отпуск, деньжата и орден.
И – гуляй вольной птицей по вольной Варшаве!

Ввечеру будет водку хлестать в ресторане,
будет модные фоксы гнусавить, оценит все сальные
шутки...
Что иудины деньги? – Дешевка! Он скупиться
не станет
и по-царски оплатит жратву и покорную плоть
проститутки.

...Он повсюду. Он вечен. Он – ухо стены. Замолчи!
Он чистейшие речи готов оплевать матерщиною.
Это он у поэта похитил наброски в ночи,
это он доказал, что в ночи ваши слезы – фальшивые.

Всюду он. Бесполезно метаться, стенать и кричать,
и горстями разбрасывать сердце живое задаром:
всюду сети и сетки. Он сумеет кусочки собрать
и, как бомбу опасную, тут же доставит жандармам.

Взгляните в окно: идет октябрь, промозглый
и блёклый,
как пальто у шпиона, как рожа без глаз...
Застилают нам взор эти серые, мутные стекла.
Наша краткая юность – фальшивый товарищ —
уходит от нас.

Зачем ты стучишь в окно мне
ночью душной, бессонной?
Под шагом твоим скрипит и стонет
пол в проснувшейся комнате.
Подходишь, становишься рядом,
над кроватью склоняешься,
обводишь ослепшим мертвым взглядом,
ледяной рукой прикасаешься.
Трогаешь влажной ладонью
расплывшийся круг на рубахе,
говоришь мне: «И ты дотронься»,
говоришь мне: «Коснись губами»...
И снова, и снова, и снова
маячишь призрачной тенью,
стих безумный слово за словом
кровью выводишь на стенах.
Ах! В глазах у меня темнеет,
сжимается грудь от боли.
Уходи, уходи скорее,
не надо стихов этих больше!
Каждую ночь, не переставая,
голос твой над моей кроватью,
как больного ребенка лаская,
шепчет эти стихи-проклятья.
Не можешь забыть их, не хочешь
поискать веселые строчки —
и вот ночами ко мне приходишь,
молча стоишь и смотришь.
А утром вновь останусь один я,
будут глаза болеть от бессонницы.
Тогда я замечу свисший шнур от гардины
и раскрытую бритву на подоконнике...