Олдос Хаксли - Время должно остановиться

Мальчик помотал головой:

– Я не думал, что оно вам понравится. Оно несколько… В общем, оно… Немного религиозно по содержанию. То есть оно было бы таким, напиши я его о религии. Но это не так. А теперь, зная, что вы тоже заметили… То, как свет исходит снизу…

– Можешь прочитать его?

Откинувшись на спинку сиденья, Юстас слушал этот почти детский голосок и, по мере того как свет то освещал машину внутри, то уходил, внимательно вглядывался в лицо, которое с ангельской серьезностью широко открытыми глазами смотрело вперед, в темноту. Да, он определенно был талантлив. Но особенно глубоко тронула Юстаса, довела его почти до слез умиления цельная бесхитростная вера мальчика в себя, его поразительная чистота. «Да, чистота!» – он готов был настаивать на этом, хотя никто по-настоящему не знал смысла слова или контекста, в котором следовало употреблять его. Ведь понятно, что, как любой подросток, он одержим сексом – наверняка мастурбирует, – а быть может, уже вступает в любовные связи, гомосексуальные или иные. И все равно в нем была видна чистота, подлинная чистота.

Декламация подошла к концу, и воцарилось молчание – столь долгое, что Себастьяну стало немного тревожно: быть может, его стихи вовсе не так хороши, как ему представлялось? Дядя Юстас обладал утонченным вкусом, и если они не понравились ему, это значило…

Но тут дядя заговорил.

– Это очень красиво, – тихо произнес он. И реплика относилась даже не столько к самим стихам, сколько к тем чувствам, которые успел пережить он сам, слушая их. Неожиданную вспышку эмоций и покровительственной нежности. – Очень красиво. – Он ласково опустил ладонь на колено Себастьяну. Потом после еще одной паузы добавил с улыбкой: – Я ведь и сам писал стихи, когда мне было чуть больше лет, чем тебе сейчас.

– В самом деле?

– Да, подражания Доусону и много воды, – сказал Юстас, качая головой. – Кое-что из Уайльда, но больше кошачьей мочи. – Он рассмеялся. – Сентиментальная чепуха. С тех пор я не поднимаюсь выше лимериков, но, как справедливо заметил Вордсворт:

И так далее, пока он не добирается до Мильтона:

А теперь я просто обязан познакомить тебя со своей «Непростой девицей в Спокане…».

Так он и сделал. Машина тем временем миновала совсем темную часть города. Редкие огни отражались в реке; они пересекли мост и, набрав скорость, пару минут мчались вдоль широкой набережной. Затем дорога повела их вправо, стала извилистой и пошла вверх. Себастьян в немом восхищении смотрел через лобовое стекло, как фары из ничего вдруг выхватывали непрерывную серию сменявших друг друга маленьких миров. Поджарая серая коза, привстав на задние лапы, жевала бутоны глицинии, свисавшей через стену с облупившейся штукатуркой. Священник в черной юбке рясы толкал в крутую гору дамский велосипед. Величавые дубы тянули причудливо изломанные ветви, как щупальца деревянных осьминогов. У подножия лестницы двое влюбленных испуганно разомкнули объятия, но только чтобы показать в свете машины две пары смеющихся глаз и ртов, а потом снова пропасть в темноте, оставленными в покое.

Мгновение спустя автомобиль подкатил к высоким металлическим воротам. Музыкально, но требовательно прозвучал звук клаксона, и пожилой мужчина выбежал из тьмы, чтобы открыть засовы.

Подъездная дорожка змейкой была проложена между высокими и стройными кипарисами; появилась и исчезла клумба с синими гиацинтами, потом ниша небольшого фонтана в форме морской раковины. «Изотта» сделала свой последний поворот, фары вызвали к жизни несколько старинных статуй нимф, обнаженными стоявших на пьедесталах, а потом остановилась как перед последним, все объясняющим откровением напротив апельсинового дерева, росшего в огромной керамической кадке.

– Ну, вот мы и дома, – сказал Юстас, и в ту же секунду дворецкий в белой форменной куртке открыл двери и почтительно склонил голову в приветствии.

Они вошли в просторный квадратный вестибюль с колоннами и сводчатыми потолками, как в церкви. Дворецкий принял у них багаж, и Юстас первым начал подниматься по каменной лестнице.