Олдос Хаксли - Время должно остановиться

– Довольно! – оборвал собеседника Юстас. – Я не хочу даже слышать вздор о бессмертии! Ты всегда выдавал желаемое за действительное! Мне этого не нужно.

– Действительно, – мягко сказал Бруно, – полное исчезновение крайне удобно, ведь так? Но желаешь ли ты поверить в него?

Из темноты своего склепа Юстас дал уверенный ответ.

– Человеку не дано желать или не желать поверить в свое посмертное исчезновение, – сказал он. – Его приходится воспринимать как факт.

– Ты имеешь в виду, что человек воспринимает выводы, которые следуют из одного набора известных ему фактов, но игнорирует факты, которые могут привести его к совершенно иным умозаключениям. Игнорирует их, потому что ему хочется, чтобы жизнь походила на историю, рассказанную идиотом. Одно дерьмовое событие за другим, пока наконец не наступает финальное дерьмовое событие, за которым уже не следует больше ничего.

Раздался свисток полицейского, и когда машина снова тронулась, свет витрины магазина медленно скользнул по лицу Юстаса, выявив каждую одутловатость, каждую морщину, каждое пятно на его обвислой коже. А затем темнота накрыла его вновь подобно задвинутой крышке саркофага. Задвинутой необратимо, как показалось Бруно, закрытой навсегда. Импульсивно он положил ладонь на руку кузена.

– Юстас, – сказал он. – Умоляю тебя…

Юстас вздрогнул. Происходило нечто странное. Словно повернулись перекладины венецианских жалюзи, впустив внутрь свет, показав ему весь необъятный простор летнего неба. Не встречая препятствий, свет невероятного блаженства хлынул в него. Но вместе со светом пришло воспоминание о том, что сказал Бруно в магазине: «Быть прощенным… Прощенным за то, кто ты есть». В смятении от овладевших им страха и злости он рывком отдернул свою руку.

– Что ты со мной делаешь? – спросил он грубо. – Пытаешься загипнотизировать меня?

Бруно ничего не ответил. Он сделал последнюю отчаянную попытку приподнять крышку, но ее снова опустили изнутри самого саркофага. И конечно же, воскрешение не может быть никому навязано. Мы ничего не обязаны делать. Лишь только упорствовать – упорствовать в стремлении оставаться самими собой, делаясь постепенно все хуже и хуже; и так должно продолжаться очень долго, пока в нас не проявится желание снова ожить, но другими, не теми, кем мы были прежде. И это неотвратимо, если только мы сами не мешаем себе вернуться к жизни.

Вопреки обыкновению поезд прибыл вовремя, и когда они добрались до вокзала, сошедшие с него пассажиры уже локтями прокладывали себе путь в толпе к выходу с перрона.

– Если увидишь маленького херувима в серых фланелевых брюках, то он-то нам и нужен, – сказал Юстас, приподнимаясь на цыпочки и глядя поверх голов.

Бруно вытянул костлявый палец.

– Этот соответствует твоему описанию?

– Который?

– Маленький non Anglus sed angelus [41] Не англичанин, но ангел ( лат. ). , стоящий за тем столбом.

Юстас действительно увидел теперь знакомую вьющуюся бледную шевелюру и, взмахнув рукой, протиснулся ближе к воротам на выходе с платформы.

– А это давно покинувший нас твой троюродный брат, – сказал он через минуту, вернувшись вместе с мальчиком. – Бруно Ронтини, который продает старые книги и хочет заставить всех поверить в Газообразное Позвоночное. – Они пожали друг другу руки. – Должен предупредить, – продолжал Юстас с напускной серьезностью, – что он, вероятно, попробует и тебя обратить в свою веру.

Себастьян бросил еще один взгляд на Бруно и под влиянием представления, прозвучавшего из уст дяди, разглядел только глупость в его ярких глазах, только выражение фанатизма на узком костлявом лице с впадинами под скулами и крупный, похожий на клюв нос. Потом он повернулся к Юстасу и улыбнулся.

– Значит, это и есть Себастьян, – медленно произнес Бруно. Имя имело значение предзнаменования, а это имя принадлежало уже избранной судьбой жертве. – У меня почему-то не идут из головы все эти стрелы, – продолжал он. Стрелы похоти и вожделения, которые будет испускать эта красота, позволяя своему обладателю удовлетворять свои желания; стрелы тщеславия, самодовольства и…

– Но стрелы летят в обе стороны, – заметил Юстас. – И наш мученик умеет отстреливаться, верно я говорю, Себастьян? – Он многозначительно улыбнулся ему, как мужчина мужчине.

Польщенный такой декларацией уверенности в своих силах Себастьян кивнул и рассмеялся.

Любовным и почти собственническим жестом Юстас положил руку на плечо мальчику.