Олдос Хаксли - Время должно остановиться

А потом сквозь щебечущую воздушную темноту своих ощущений Юстас снова заметил присутствие все того же голубого сияния тишины. Хрупкого, неестественно красивого, как эссенция, полученная сразу из всей голубизны неба и цветов, вселенского молчания и потенциально любой существовавшей в мире музыки. Нечто невыразимо нежное, манящее, умоляющее.

Но между тем воздух продолжал свое движение через его ноздри. Прохладный на вдохе и уже согретый до почти неощущаемой температуры на выдохе. По мере того как грудь расширялась и сжималась, усилие сменялось приятной легкостью движения, снова и снова. А какое это наслаждение – слышать ритмичное биение крови в сосудах ушей, ощущать ритм в висках! Как прелестно размышлять над смесью вкусов чеснока и шоколада, красного вина и… Да, почек. Над вкусами, которые помнили рецепторы языка! А затем, в одно мгновение, подобием необычайно гармоничного и скоординированного землетрясения в области рта и пищевода, ты сглатывал накопившуюся слюну, и с небольшой задержкой чуть заметное бурление под диафрагмой подсказывало, что процесс пищеварения продолжался непрерывно, как всегда. Это придавало окончательной уверенности, делало совершенным в своей завершенности его ощущения райского блаженства. И вдруг он опять вспомнил святого Себастьяна и чучела певчих птичек, вспомнил вкус дыма сигары во рту, прогретом выдержанным бренди, вспомнил Мими, и «Настоятеля собора в Пеории», и свою коллекцию исторических фактов, свидетельствовавших, к каким нелепым и катастрофическим последствиям всегда приводил идеализм. Причем вспомнил не со стыдом и с желанием самобичевания, а с откровенным удовольствием или, в крайнем случае, воспринимал все это как невинные забавы. Сияние настойчиво присутствовало где-то в стороне, но теперь ощущение обладания телом служило надежным препятствием для его вкрадчивого приближения. За стеной этого ощущения он оказывался защищенным от необходимости знать себя самого таким, каким другие знали его при жизни. И Вейли, дошло до него наконец, – именно эта Венера и ее смуглый Вулкан, – могли помочь ему навсегда избавиться от этого ненавистного знания. Его ждала темнота живой утробы, счастье вегетативного райского существования. Провидение уготовало ему участь – провидение живой плоти, жадно стремившейся втянуть его в себя, проглотить, жаждущее держать его, баюкать и кормить самой субстанцией своего аппетитного и такого жизнерадостного естества.

Сияние умоляюще усилило интенсивность своего тихого свечения. Но он знал, чего оно добивалось, и был вооружен против любых его уловок. Кроме того, всегда имелась возможность призвать на помощь Моцарта и рулетку, Мими и вечернюю звезду между двумя кипарисами. Это была превосходная возможность, при условии, что твоя психология подходила для сопротивления стратегическому наступлению сияния. А подобная психология оказывалась доступна, только попроси; или же продана в пароксизме бездумной жадности…

Внезапно писк той дебильной дамы перестал быть ничего не значащим звуковым фоном и трансформировался в нечто важное.

– До свидания, друзья, до свидания.

И из внешней тьмы донесся ответный хор прощаний, который быстро стал затихать, терять смысл, перешел в неясное бормотание. И все эти прекрасные импульсы-послания, которые испускало его тело, тоже постепенно начали меркнуть. Птичий щебет и шелест затихли, движение прекратилось. Внезапным рывком Юстас снова потерял тот столь удобный мир, где время шло в правильной последовательности, а место представлялось надежным и основательным, и оказался посреди бредового хаоса бесконтрольного сознания. В мутном потоке бесхозных образов, мыслей, слов и воспоминаний, где все автономно, где все само по себе, только две вещи сохранили стабильность. Нежное, льющееся отовсюду сияние и знание, что существует готовая принять его чернота из плоти и крови, в которой он при желании мог спрятаться от света.

Но здесь же еще раз перед ним возникла решетка сплетений взаимных связей, и он находился в самом ее центре, двигаясь от узла к узлу, от одной схематичной фигуры до ее странно искаженной проекции в соседнем сплетении. Двигался, двигался, пока неожиданно не попал в то место, где осторожно клал свою сигару в пепельницу из оникса и поворачивался, чтобы открыть шкафчик с медикаментами.

А затем последовало скольжение куда-то вбок, падение сквозь прорези решетки, и он снова стал обладателем воспоминаний о событиях, которые еще не произошли. Ему вспомнился день близившегося к концу лета, жаркий, безоблачный, и самолеты, гудящие в небе прямо поперек светящейся тишины. Потому что тишина никуда не делась, яркая, неизменная в своей нежности; да, она присутствовала здесь тоже вопреки всему, что происходило на длинной прямой дороге, протянувшейся среди тополей. Тысячи людей, которые все шли в одном направлении, подгоняемые одним и тем же страхом. Шли пешком, взвалив на спину узлы, неся на руках детей, или ехали, тесно прижавшись друг к другу, на переполненных телегах, или катили велосипеды с привязанными к рулям чемоданами.