Мигель де Унамуно - Туман

– Она меня убила! – сказал он Лидувине.

– Кто?

– Она.

И он заперся у себя в комнате. И рядом с образами Эухении и Маурисио в его мыслях возник образ Росарио, которая тоже посмеялась над ним. И он вспомнил свою мать. Бросился ничком на кровать, зубами вцепился в подушку. Ни слова не мог он произнести, монологи застыли в нем, душа как будто онемела. Аугусто разразился слезами. И плакал, плакал, плакал. И в бесшумном плаче растворялись его мысли.

Когда Виктор вошел к Аугусто, тот сидел на диване, забившись в угол, и смотрел в пол.

– Что с тобой? – спросил Виктор, кладя руку ему на плечо.

– И ты еще спрашиваешь? Разве ты не знаешь, что со мной случилось?

– Знаю, но я знаю о случившемся извне, то есть я знаю, что сделала она; а вот что произошло о тобой, изнутри, так сказать, этого я не знаю; не знаю, почему ты так сидишь.

– Да, это невероятно!

– Тебя бросила любимая, обозначим ее буквой «а», но разве не осталась тебе «б», или «в», или любая другая из энного числа?

– По-моему, не время шутить.

– Напротив, самое время пошутить.

– Меня мучит вовсе не любовь, а эта злая шутка, алая, злая. Они надо мной подшутили, высмеяли, выставили меня дурачком; они хотели доказать мне, что я… что я не существую.

– Какое счастье!

– Не шути, Виктор.

– Почему это я не должен шутить? Дорогой мой экспериментатор, ты хотел поступить с нею, как с лягушкой, а она сделала лягушкой тебя. Ну, так прыгай в лужу – квакать и жить!

– Умоляю!

– Не шутить? А я буду шутить! Шутка и существует для таких ситуаций.

– Но это так сбивает с толку.

– И надо, чтобы сбивало. Надо все смешать. Главное – смешать: сон с явью, выдумку с жизнью, правду с ложью, смешать все в сплошном тумане. Если шутка не путает и не сбивает с толку, она никуда не годится. Ребенок смеется над трагедией, а старик плачет на водевиле. Ты хотел сделать ее лягушкой, а она сделала лягушкой тебя; пусть так – стань лягушкой для самого себя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Поставь опыт на самом себе.

– Покончить самоубийством?

– Не стану говорить ни да, ни нет. Одно решение равно другому, ни одно не лучше.

– Тогда найти их обоих и убить?

– Убийство ради убийства – безумие. Правда, это лучший способ освободиться от ненависти, которая только разъедает душу. Ведь не один злодей успокоил свою злобу и почувствовал жалость и даже любовь к своей жертве, как только выместил на ней свою ненависть. Дурной поступок освобождает от дурного чувства. И потому закон порождает грех.

– Так что же мне делать?

– А разве ты не слышал, что в нашем мире так заведено: либо ты сожрешь, либо тебя сожрут.

– Понятно, либо ты дурачишь других, либо тебя дурачат.

– Нет. Есть и третий выход: сожрать самого себя, одурачить самого себя. Сожри себя! Тот, кто жрет, наслаждается, по его не покидает мысль о конце его наслаждений, и он становится пессимистом; тот, кого жрут, страдает, и его не покидает надежда освободиться от страданий, потому он тоже становится пессимистом. Сожри самого себя, тогда наслаждение смешается со страданием и нейтрализует его, ты достигнешь полного равновесия духа, атараксии, ты станешь исключительно зрелищем для самого себя.

– И это ты, ты, Виктор, ты приходишь ко мне с такими идеями?

– Да, я, Аугусто, я!

– Но раньше ты не думал так… путано.

– Тогда я еще не был отцом.

– Ну, а став отцом…

– У любого отца, если он не безумен и не глуп, просыпается самое страшное из человеческих чувств – ответственность! Я вручаю своему сыну бессмертные заветы человечества. Размышляя о таинстве отцовства, можно потерять разум. И если большинство отцов не сходят с ума, то лишь потому, что они глупы или… не причастны к отцовству. Можешь радоваться, Аугусто, ведь бегство твоей Эухении избавило тебя от прелестей отцовства. Я уговаривал тебя жениться, но не уговаривал становиться отцом. Брак – это эксперимент, скажем… психологический, а отцовство – патологический.

– Но я уже стал отцом, Виктор!

– Как? Чьим отцом?

– Да, да, я стал отцом для самого себя. И таким образом родился по-настоящему. Чтобы страдать, чтобы умереть.

– Второе рождение, подлинное – это рождение благодаря страданию, когда мы осознаем, что смерть непрерывна, что мы постоянно умираем. Но если ты стал своим собственным отцом, значит, ты стал и своим собственным сыном.

– Мне кажется невероятным, Виктор, просто невероятным, что в моем состоянии, после всего, что она со мной сделала, я еще способен спокойно выслушивать твои парадоксы, твои словесные выверты, макаберные шутки. Но еще хуже другое…