Мигель де Унамуно - Туман

– Она еще больше.

– Кто знает! И теперь, когда она часть моего существа, я совсем не замечаю того, что о ней говорят: будто у нее испортилась фигура, будто она подурнела; точно так же человек не замечает, что он сам похудел, постарел и подурнел.

– Ты действительно думаешь, что человек не замечает, когда он старится и дурнеет?

– Конечно, даже если он говорит об этом. Особенно если это происходит медленно и постепенно. Другое дело, если с человеком неожиданно что-то случается… Но эти разговоры, будто человек чувствует, как стареет – куда там! – он только чувствует, что вещи вокруг него либо стареют, либо молодеют. И это единственное, что чувствую я сам, имея ребенка. Ты ведь знаешь, как обычно говорят родители, показывая на своих детей: «Это они, они делают нас стариками!» Видеть, как растет твой ребенок, это, мне кажется, самое приятное и самое страшное. Не женись, Аугусто, не женись, если хочешь наслаждаться иллюзией вечной молодости.

– А что же мне делать, если я не женюсь? Как я буду проводить время?

– Стань философом.

– А разве брак это не лучшая и, быть может, единственная школа философии?

– Нет, дорогой мой, нет! Вспомни, сколько было – и каких великих! – философов-холостяков? Помимо тех, что были монахами, назовем Декарта, Паскаля, Спинозу, Канта…

– Не говори мне о философах-холостяках!

– А Сократ? Ты помнишь, как он прогнал свою жену Ксантиппу в день смерти, чтобы она не мешала ему думать?

– И об этом мне тоже не говори. Я предполагаю, что рассказ Платона об этом – только роман.

– Или руман.

– Как тебе угодно.

И, резко прервав приятную беседу, Аугусто вышел.

На улице к нему подошел нищий и попросил: «Подайте милостыню, ради бога, сеньорито, у меня семеро детей!» – «Не надо было их заводить!» – ответил ему а досадой Аугусто. «Хотел бы я видеть вас на моей месте, – отозвался нищий и добавил: – А что же еще нам беднякам, делать, как не рожать детей… для богатых?» – «Ты прав, – сказал Аугусто, – на, возьми за твою философию!» И он дал ему песету, которую нищий тут же отправился пропивать в ближайшую таверну.

Бедный Аугусто был в отчаянии. Мало того, что он словно буриданов осел, находился между Эухенией а Росарио, чувство влюбленности во всех женщин не проходило, а все усиливалось. Под конец он обнаружил нечто ужасное.

– Уходи, Лидувииа! Ради бога, уходи, оставь меня одного! Уходи, – сказал он однажды служанке.

И как только она вышла, Аугусто, облокотившись на стол, сжал голову ладонями и сказал себе: «Это ужасно, поистине ужасно! Мне кажется, будто я, сам того не сознавая, влюбляюсь… даже в Лидувину! Бедный Доминго! Да, несомненно. Хотя ей пятьдесят лет, она еще недурна, собой, а главное – полная; когда она выходит из кухни с засученными рукавами, открываются ее округлые руки… Ей-богу, с ума сойдешь! А двойной подбородок и складки на шее! Это ужасно, ужасно, ужасно!»

– Пойди сюда, Орфей, – продолжал он, взяв собаку на руки, – как ты думаешь, что я должен делать? Как мне защититься от этой напасти, пока я наконец не решусь жениться? Ах! Блестящая мысль, Орфей. Превратим женщин, которые стали моим наваждением, в предмет изучения. Как тебе кажется, не заняться ли мне женской психологией? Да, да, и я напишу две монографии. Ведь сейчас в моде монографии; одну я назову «Эухения», а вторую – «Росарио», с подзаголовком: этюд о женщине. Как тебе нравится моя мысль, Орфей?

И он решил посоветоваться с Антолином С, то есть Санчесом Папарригопулосом, который в то время занимался изучением женщин – больше, однако, по книгам, чем на практике.

Антолин С. Папарригопулос был, что называется, эрудитом; сей. молодой человек должен был принести славу своей родине, открыв миру ее дотоле безвестные достопримечательности. И если имя С. Папарригопулоса пока еще не звучало среди имен буйных молодых людей, которые хотели бы шумом привлечь внимание публики, то лишь потому, что он был наделен истинным свойством силы – терпением, и он так уважал публику и самого себя, что откладывал свой выход в свет до того момента, когда, совершенно подготовленный, он почувствует себя уверенно на выбранном им пути.

Антолин С. Папарригопулос был весьма далек от того, чтобы изобрести какую-нибудь потрясающую новинку, искать эфемерной и мишурной славы, основанной на людском невежестве; во всех своих литературных замыслах он стремился к совершенству, насколько оно доступно человеку, а главное – к тому, чтобы не выйти за пределы благоразумия и хорошего вкуса. Он не желал петь фальшиво, лишь бы его услышали, но хотел подкрепить своим хорошо вышколенным голосом прекрасную симфонию всего подлинно национального и самобытного.