Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

– Но как же… – сказал я, сбитый с толку его арифметикой.

– Нет, тепегр пгравильно, – сказал г. Зильберман.

Я нашел двадцатифранковую монету, хотя с радостью дал бы ему в сто раз больше, если б он мне позволил.

– Вот, – сказал он, – тепегр я должен вам… Да, это пгравильно, восемнадцать и два будет двадцать.

Он наморщил лоб. «Да, двадцать. Это ваши». Он положил мою монету на стол и был таков.

Не знаю, как я пошлю ему этот свой труд, когда он будет окончен: забавный этот человечек не оставил мне своего адреса, а моя голова была так забита другими вещами, что я забыл спросить его. Но если ему когда-нибудь попадется «Истинная жизнь Севастьяна Найта», я хочу, чтобы он знал, как я признателен ему за помощь. И за записную книжку. Она теперь почти заполнена, и я отдам вставить в нее новые листики, когда эти все будут исписаны.

После того как г. Зильберман ушел, я внимательно изучил четыре адреса, которые он таким чудесным образом раздобыл для меня, и решил начать с берлинского. Если он обернется разочарованием, то у меня на руках останутся три парижские возможности, которыми я смогу заняться, не предпринимая долгого путешествия, притом путешествия тем более утомительного, что к тому времени я уж буду знать, что у меня остается последняя карта. Если, напротив, первая же моя попытка будет удачной, тогда… Но не важно… Судьба щедро вознаградила меня за это решение.

Крупные мокрые хлопья косо летели поперек Пассауэрштрассе в западном Берлине, когда я подходил к неприглядному старому дому, фасад которого наполовину был замаскирован лесами. Я постучал в стекло дворницкой, кисейная занавеска резко отдернулась, форточка со стуком открылась, и толстая краснощекая старуха неприветливо подтвердила, что фрау Элен Гринштайн проживает в этом доме. Я почувствовал легкий трепет восторга и поднялся по лестнице. Медная дощечка на дверях гласила: «Grinstein».

Меня молча впустил мальчик в черном галстуке, с бледным припухшим лицом, и, не спросив даже, кто я такой, повернулся и пошел вглубь коридора. На вешалке в тесной прихожей сгрудилось множество пальто. Снопик мокрых от снега хризантем лежал на столике меж двух величественных цилиндров. Так как никто ко мне не вышел, я постучал в одну из дверей, толкнул ее, но тотчас опять закрыл. Я успел увидеть маленькую темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под молескиновым пальто. Я постоял с минуту посреди прихожей. Обтер лицо, мокрое от снега. Высморкался. Потом отважился пройти дальше по коридору.

Одна дверь была приотворена, и оттуда доносились низкие голоса, говорившие по-русски. В двух больших комнатах, соединенных как бы аркою, было много людей. Когда я вошел, ко мне машинально повернулись одно или два лица, в прочем же мое появление не вызвало ни малейшего интереса. На столе стояли стаканы с недопитым чаем и блюдо, полное крошек. Один мужчина читал в углу газету. За столом сидела женщина в серой шали, подперев щеку рукой, и на ее запястье поблескивала слезинка. Двое или трое сидели очень смирно на диване. Девочка, несколько похожая на ту, что я видел спящей, гладила старого пса, свернувшегося клубком в кресле. В смежной комнате, где еще другие люди сидели и расхаживали, кто-то начал не то смеяться, не то взахлеб рыдать. Прошел со стаканом воды мальчик, встретивший меня в передней, и я спросил его по-русски, нельзя ли мне поговорить с г-жой Еленой Гринштейн.

«Тетя Елена», – сказал он в спину худощавой, темноволосой женщины, которая наклонилась над старым господином, скрючившимся в кресле. Она подошла ко мне и предложила перейти в маленькую гостиную через коридор. Она была очень молода и грациозна, с небольшим припудренным лицом и продолговатыми мягкими глазами, которые, казалось, были вытянуты к вискам. На ней был черный джампер, а руки были изящны подстать шее.

– Как это ужасно, – прошептала она.

Я довольно ненаходчиво отвечал, что, кажется, пришел не вовремя.

– О, – сказала она, – а я думала… – Она посмотрела на меня. – Садитесь, – сказала она. – Я думала, что только что видела ваше лицо на похоронах… нет? Видите ли, умер мой деверь и… Нет, нет, сидите. Жуткий день.

– Не хочу безпокоить вас, – сказал я. – Мне лучше уйти… Я только хотел поговорить с вами о своем родственнике… которого вы знали, мне кажется… в Блауберге… но это не важно…

– В Блауберге? Я там была два раза, – сказала она, и лицо ее встрепенулось оттого, что где-то зазвонил телефон.

– Его звали Севастьян Найт, – сказал я, глядя на ее ненакрашенные, нежные, дрожащие губы.