Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

Я посмотрел на него с внезапно пробудившимся интересом.

– Позвольте, – сказал я, – это наводит меня на мысль…

– Да, – сказал он, – если вам нужна помощь, хоггрошая кожа, cigarette-étuis [64], ремни, совет, пеггрчатки для бокса…

– Пятое и, может быть, первое, – сказал я.

Он взял свой котелок, лежавший на лавке подле него, аккуратно надел его (причем его адамово яблоко заходило вверх-вниз), а потом с сияющей улыбкой, быстрым движением снял его, приветствуя меня.

– Мое имя Зильбегрманн, – сказал он, протянув руку. Я пожал ее и в свою очередь назвал себя.

– Но это не английское! – воскликнул он, шлепнув себя по колену. – Это грусское! Гаврит пагрусски? Я знаю немногие дгругие слова… пождите… Да! Ку-коль-ка.

Он умолк на минуту. Я обдумывал идею, которую он мне подал. Не обратиться ли в частное сыскное агентство? Что, если человечек этот и сам мог бы мне помочь?

– Риба! – вскричал он. – Вот дгругое. Фиш, так? и… Да. Бграт, милий бграт [65].

– Мне пришло в голову, – сказал я, – что если бы я описал вам свое затруднительное положение, то может быть…

– Но это всё, – сказал он со вздохом. – Я говорю (он опять стал загибать пальцы) литовский, немецкий, английский, фгранцузский (и опять остался большой). Забыл пагрусски. Весь! Совсем!

– Не могли бы вы… – начал я.

– Все, что угодно, – сказал он, – кожаные поясы, кошельки, записьменные книжки, рекоммендации.

– Рекомендации, – сказал я. – Видите ли, я пытаюсь отыскать одного человека… русскую даму, которую я никогда не видел и имени которой не знаю. Знаю только, что она какое-то время жила в одной гостинице в Блауберге.

– А-а, хогрошее место, – сказал г. Зильберман, – очень хогрошее, – и опустил кончики губ с выражением важного одобрения. – Хогрошая вода, пгроменад, казино. Что вы хотите мне вам сделать?

– Ну, сначала, – сказал я, – я хотел бы знать, что в таких случаях можно сделать.

– Лучше вы оставьте ее, – быстро проговорил г. Зильберман.

Потом он подался головой вперед и его пушистые брови пришли в движение.

– Забудьте ее, – сказал он. – Бгросьте ее из вашей головы. Это без полезно, не без опасно.

Он смахнул что-то с моей штанины, кивнул и откинулся назад.

– Не в том дело, – сказал я. – Вопрос тут «как», а не «зачем».

– Каждый как имеет свой зачем, – сказал г. Зильберман. – Вы находите, находили ее фигугру, кагртину и теперь хотите находить ее саму сами? Это не есть любовь. Пфах! Повегрхность!

– Да нет же, – воскликнул я, – совсем не то. Я понятия не имею, как она выглядит. Но, видите ли, брат мой умер, и он ее любил, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все это довольно просто.

– Печально! – сказал г. Зильберман и покачал головой.

– Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – и мне интересна всякая подробность его жизни.

– Что в нем болело? – хрипло спросил г. Зильберман.

– Сердце, – ответил я.

– Сегрдце! Плохо. Очень много предупреждений, очень много… генегральных… генегральных…

– …репетиций смерти. Да, это так.

– Да. А сколько лет?

– Тридцать шесть. Он писал книги, под именем своей матери. Найт. Севастьян Найт.

– Запишите здесь, – сказал г. Зильберман, подав мне чрезвычайно изящную новую записную книжку, в которую вставлялся прелестный серебряный карандашик. С трыктрыкающим звуком он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и отдал мне книжку.

– Вам нгравится, нет? – сказал он с искательной улыбкой. – Позвольте вам маленький презент.

– Это очень мило, но право… – сказал я.

– Ничего, ничего, – сказал он, махнув рукой. – Итак, что вы хотите?

– Я хочу, – ответил я, – иметь полный список всех, кто стоял в отеле «Бомонт» в июне 1929 года. Мне также желательно иметь некоторые сведения о том, кто они, по крайней мере женщины. Мне нужны их адреса. Мне нужно удостовериться, что под иностранным именем не скрывается русская. После этого я выберу наиболее вероятную или вероятные из них и – —

– …и попытайтесь их найти, – сказал г. Зильберман, кивая. – Хогрошо! Очень хогрошо! Я имел, имею всех отельегров вот здесь (он показал свою ладонь), и это будет легко. Ваш адрес, пожалуйста.

Он достал другую записную книжку, на этот раз очень потрепанную, из которой вываливались, как осенние листья, некоторые странички, исписанные вдоль и поперек. Я сказал еще, что буду безвыездно ждать его в Страсбурге.

– Пятница, – сказал он. – В шесть часов пунктуально.

После чего удивительный этот человечек откинулся назад, сложил руки на груди и закрыл глаза, словно конченое дело положило конец и нашему разговору. Его лысое чело исследовала муха, но он не пошевелился. Он дремал до самого Страсбурга. Там мы расстались.