Луи Куперус - Тайная сила

Но он не уступил.

С Тернате и Хальмахеры [60]пришли известия о том, что эта группа островов пострадала от страшного землетрясения под морем, что несколько деревень смыло целиком и тысячи жителей остались без крова. В Голландии эти телеграммы вызвали больший отклик, чем в Нидерландской Индии, как будто на архипелаге люди больше привыкли к цунами и к движению земной коры. Здесь бурно обсуждали дело Дрейфуса [61], начали интересоваться событиями в Трансваале [62], но о Тернате почти не говорили. Тем не менее в Батавии был сформирован комитет помощи пострадавшим и ван Аудейк созвал совет. Было решено как можно скорее устроить в Клубе «Конкордия» и прилегающем к нему саду благотворительный праздник. Мефрау ван Аудейк, как обычно, предоставила все это Еве Элдерсма и сама ни во что не вмешивалась. В течение двух недель весь Лабуванги пребывал в волнении. В этом тихом провинциальном городке Явы, обычно охваченном дремотой, проснулись какие-то мелкие страсти, какая-то зависть и вражда. У Евы оставался кружок верных друзей: супруги ван Хелдерены, Доорн де Брёйны, Рантцовы, с которыми соревновались всевозможные махонькие группировочки. Тот-то поссорился с тем-то, такой-то не хотел участвовать в подготовке праздника, потому что в ней участвует такой-то; еще кто-то навязывал свои услуги только для того, чтобы мефрау Элдерсма не думала, будто она тут самая главная, а те, те, те и те считали, что Ева больно важничает и нечего ей воображать себя первой дамой, оттого что мефрау ван Аудейк от всего самоустраняется. На самом деле Ева поговорила с резидентом и сказала, что согласна принять на себя всю организационную работу, если у нее будут неограниченные полномочия. Она ничего не имела против того, чтобы резидент выбрал кого-то другого для подготовки благотворительного праздника, но если он поручает это ей, то она выдвигает такое условие, потому что считаться с двадцатью разными мнениями и вкусами означает завалить дело. Ван Аудейк со смехом согласился, но убедительно попросил ее ни с кем не ссориться, уважать чувства других и насколько возможно всех друг с другом мирить, чтобы от благотворительного праздника остались приятные воспоминания. Ева дала ему слово, ибо искать с кем-либо ссоры было не в ее натуре.

Что-то делать, что-то организовывать, что-то затевать, давать выход своей художественной энергии было для нее главной радостью жизни, утешением в монотонной жизни в колонии. Ибо хотя она многое здесь полюбила и считала прекрасным, общественная жизнь за пределами ее кружка была лишена малейшего очарования. Но поручение подготовить большой благотворительный праздник, о котором узнают все до самой Сурабаи, льстило ее тщеславию и вдохновляло.

Ей не страшны были никакие трудности, и поскольку все понимали, что она лучше всех знает, что и как делать, и прекрасно решает практические вопросы, с ней все соглашались. Но пока она выдумывала разные затеи, готовила игру в фанты и «живые картины», пока именитые обитатели Лабуванги и их семьи пребывали в волнении, связанном с приготовлениями к празднику, в душе местного населения тоже вспыхнуло волнение, но далеко не такое беспечное, как праздничная благотворительность. Начальник полиции, который каждое утро представлял ван Аудейку краткий отчет, обычно в двух словах – обход совершен, все в порядке, – в последние дни вел намного более долгие разговоры с резидентом и сообщал ему о достаточно весомых происшествиях; у дверей конторы резидента смотрители перешептывались намного более таинственно. Резидент пригласил к себе Элдерсму и ван Хелдерена, секретарь написал письма в Нгадживу ассистенту-резиденту Вермалену и командующему гарнизоном, и патрульный все чаще и чаще обходил город с проверкой в необычное время. Увлеченные своей деятельностью дамы не замечали таинственных событий вокруг себя, и только Леони, не занимавшаяся праздником, подметила в своем муже необычную молчаливую обеспокоенность. Она тотчас правильно почувствовала, что что-то не так, и поскольку ван Аудейк, обычно рассказывающий в домашнем кругу о служебных делах, в последние дни погрузился в молчание, как-то раз спросила его, где находится регент Нгадживы, уволенный с должности по представлению ван Аудейка, и кто займет это место. Ван Аудейк ответил неотчетливо, так что Леони насторожилась и испугалась. Однажды утром, проходя через спальню мужа, она услышала происходивший шепотом разговор между ван Аудейком и начальником полиции. Она остановилась послушать, приложив ухо к ширме. Разговор был тихим, потому что двери в сад были открыты; на ступеньках у входа в дом сидели смотрители; несколько мужчин, ожидавших встречи с резидентом, ходили туда-сюда по боковой галерее: они уже написали свои имена на грифельной доске, и старший смотритель уже отнес ее в кабинет. Но им надо было ждать, потому что резидент разговаривал с начальником полиции… Леони, у ширмы, слушала. Уловив несколько слов, она побледнела. И тихо пошла к себе в комнату, в страхе. За рисовым столом она спросила, обязательно ли ей надо присутствовать на празднике: в последнее время у нее очень болит зуб, так что надо поехать в Сурабаю, к дантисту. Лечение займет несколько дней: она давно не была у дантиста. Но ван Аудейк, сурово-мрачный из-за тайного беспокойства и вынужденного молчания, ответил, что это невозможно: она должна присутствовать в тот вечер, когда будет праздник, как жена резидента. Леони обиделась, приняла обиженный вид и прижала носовой платок к губам, так что ван Аудейк начал нервничать. Во время сиесты она не спала и не погружалась в мечты из-за необыкновенного волнения. Ей было страшно, она хотела уехать. Во время полуденного чаепития в саду она расплакалась, сказала, что из-за зуба у нее болит голова, что она заболевает и больше не может этого выносить. Ван Аудейк, нервный, озабоченный, расчувствовался: он не мог видеть ее слез. И уступил, как всегда уступал ей, если речь шла об ее собственных делах. На следующий день она уехала в Сурабаю, остановилась там в доме резидента и действительно сходила к дантисту, который провел ей санацию зубов.