Луи Куперус - Тайная сила

Раден-айу слушала, не веря его словам, видя, как у ее ног разверзается пропасть. И завыв от горя, зарычав, как раненая львица, она вынула из своих волос драгоценные заколки, так что длинные седые волосы рассыпались по плечам; она рывком разодрала на себе атласный кабай, не владея собой от боли, отчаяния, поднявшихся из зияющей пропасти и окутавших ее словно туманом, она бросилась к ногам европейца, с силой схватила его обеими руками за ногу, поставила ее одним движением, от которого ван Аудейк зашатался, себе на пригнутую к земле шею и выкрикнула, что она, дочь султанов Мадуры, вечно будет его рабой, что она клянется быть лишь его рабой, если он в этот единственный раз смилостивится над ее сыном и не столкнет ее род в пропасть позора, которая разверзлась вокруг нее. И она сжимала ногу европейца с силой отчаяния, прижимала подметку и каблук его ботинка к своей склоненной шее и разметавшимся по полу седым волосам. Ван Аудейк дрожал от волнения. Он понимал, что эта высокомерная женщина никогда бы так не унизила себя – явно без предварительного замысла, – до самого неистового унижения, которое только могла придумать, не позволила бы себе такого исступленного выражения страдания, на какое только способны женщины – распустив волосы, поставив ногу властелина себе на шею, – если бы не была потрясена до самой глубины души, если бы не испытывала отчаяния на грани самоуничтожения. И на миг он заколебался. Но всего на миг. Он был человеком продуманных принципов, установленной априори логики, не меняющим своих решений, невосприимчивым к импульсам. Он осторожно высвободил свою ногу из крепко сжимающих ее пальцев яванки, протянул ей обе руки и помог встать с пола с благоговейной почтительностью и нескрываемым волнением. Он попросил ее сесть, и, сломленная, рыдая, она упала в кресло. Заметив его обходительность, она подумала было, что одержала победу. Но когда он спокойно, но с решимостью отрицательно покачал головой, она поняла, что все кончено. Она стала ловить ртом воздух, почти теряя сознание, все еще в распахнутом на груди кабае и с распущенными волосами.

В этот миг в кабинет вошла Леони. Она видела, как разыгрывалась драма, и была тронута, точно прочитанной книгой. Она испытала что-то вроде сочувствия. Она подошла к раден-айу , бросившейся ей в объятия, как женщина к женщине, в безнадежном отчаянии от неотвратимости несчастья. И Леони, обратив к ван Аудейку взгляд своих красивых глаз, вступилась за старую женщину, прошептав: «Уступи ей!» В сухой душе Леони расцвел один-единственный цветок сочувствия. «Уступи ей!» – прошептала она еще раз. И во второй раз заколебался ван Аудейк. Он никогда ни в чем не отказывал своей жене, каким бы дорогим ни было то, о чем она просила. Но здесь он должен был бы пожертвовать своим принципом никогда не отменять принятое решение, доводить до конца начатое. Благодаря этому принципу он всегда владел будущим. Благодаря ему все происходило так, как он хотел. Благодаря ему он никогда не проявлял ни малейшей слабости. И ван Аудейк сказал, что это неосуществимо.

Возможно, если бы он уступил, вся его жизнь сложилась бы иначе. Но он неисправимо не умел почувствовать те святые моменты, когда человек не должен следовать своей собственной воле, а должен благочестиво подчиниться велению тайных сил. Эти моменты он не чтил, не распознавал, не признавал никогда и ни при каких обстоятельствах. Он был человеком ясного, логически обоснованного, по-мужски простого чувства долга, человеком ясной, простой жизни. Ему было неведомо, что в глубинах этой простой жизни скрываются все те силы, которые вместе образуют всемогущую тайную силу. Он бы посмеялся, если бы ему сказали, что существуют народы, которые имеют более тесную связь с этой силой, чем европейцы. Что в этих народах есть отдельные люди, в чьей руке она теряет свое всемогущество и становится инструментом; если ли бы кто-то высказал при нем такое предположение, он бы пожал плечами и пошел дальше. Никакой опыт ничему его не учил. Бывало, какой-то миг он чего-то не понимал, но потом снова сжимал в своем мужском кулаке цепь своей логики и соединял друг с другом железные звенья фактов…

Возможно, если бы он уступил, вся его жизнь сложилась бы иначе.

Он видел, как Леони выводит благородную яванку, сломленную, рыдающую, из его кабинета.

Глубокое чувство, сострадание, взволновавшее все его существо, наполнило его глаза влагой. И перед его увлажненными глазами встал образ того яванца, которого он любил, как отца.