Райнер Мария Рильке - Книги стихов

что ты хочешь? Вымолви слово!

Степью стань, душа, степью стань!

Обрети курганы, курганы,

чтоб, неведомые, росли

под луною там, где туманы

позабытой давно земли.

Образуй же ты, тороватый,

вещи, вещи (это их детство,

верный способ служить потом).

Стань ты степью, стань степью, стань степью,

и придет старик угловатый,

слишком схожий с ночною крепью,

а его слепота – наследство,

что приходит в мой чуткий дом.

Сидеть он будет часами,

думать во мне обо мне;

дом и степь с небесами

у него внутри, в глубине.

Потери есть в этой хмури.

На песни больше нет сил.

В ушах их выпили бури,

и век, и ветер их пил,

родившихся в даре дури.

Так песни хороши,

что в глубине души

храню Его утраты.

Молчит Он, бородатый,

И ждет нетерпеливо.

Я принести мой клад

к Его коленям рад.

И песни торопливо

Текут в Него назад.

Деревья вихрь спугнул в саду,

смотри же ты смелей,

как всколыхнул он череду

шагающих аллей,

но от кого бегут они,

к тому привлечена

душа, поющая в тени

с тобою у окна.

Кровь поднималась в деревах,

чтобы потом впадать

туда, где в тайных торжествах

Господня благодать.

Ты думал, что, вкусив, познал

мощь тайную плода,

но ты лишь гость среди начал,

загадочных всегда.

Стояло лето до сих пор,

как дом, где ты один,

а в сердце у тебя простор

нехоженых равнин,

где ветер в ходе дней глухих —

гонитель естества;

мир выметен из чувств твоих,

как жухлая листва.

А сквозь нагие ветви грань

твоих небес видна;

землею стань ты, песней стань,

ты для Него страна.

Как вещь, теперь смиренным будь,

действительность любя,

чтоб Тот, Чью ты воспринял суть,

почувствовал тебя.

Молюсь Тебе, Ты просветленный,

сквозь ветер, слышишь Ты один

доселе не употребленный

глагол моих глухих глубин.

Враг разбросал мои осколки,

мой прах насмешками дразня,

но, несмотря на кривотолки,

глотали пьяницы меня.

Средь битых стекол пресмыкаясь,

я в хламе собирал себя;

в полрта взывал я, заикаясь,

к Тебе, по целому скорбя.

О как вздымал я полуруки

мои увечные к Тебе,

чтоб Ты, в ответ на полузвуки,

глаза вернул моей мольбе.

Я словно выгоревший дом.

Служил убийцам я ночлегом,

когда они перед набегом

с пустым дремали животом.

Был городом я, где чума

в приморском воздухе селилась,

как труп, в жилые шла дома

и детям на руки валилась.

Чужой себе, схожу с ума,

и все мерещится мне тьма,

где мать от моего зачатья

несла урон,

где с нею вместе жертвой сжатья

был мой под сердцем эмбрион.

Так восстановлен я теперь

из клочьев нищенской стыдобы

в моем единстве высшей пробы,

и мысль моя не знает злобы

в предупреждении потерь.

В руках Свою Ты держишь славу

(и не мои ли с ней черты).

Я собирал себя, а Ты,

Ты расточишь меня по праву.

Монашеское облаченье

ношу я, верный Твой левит;

Тебя творит мое влеченье,

Тобой зачат я и повит.

Я голос одинокий в келье,

где мир сквозит из всех щелей,

а Ты волна, Ты новоселье,

любая вещь в Тебе целей.

Не что иное. Океан

с возникшими материками,

где ангелы молчат веками

с немотствующими смычками;

вещам в молчаньи вещем дан

притягивающий зрачками —

лучами вещи сквозь туман.

Всеобщий Ты, я единичный,

когда сдаюсь и восстаю;

что если плачу я, первичный,

когда Ты только пограничный

столб у меня же на краю?

Не только мой ты слышишь зов,

и, в буре чувствуя предтечу,

я, тот же вихрь, Тебя привечу

склоненьем всех моих лесов.

К Тебе доносится докучный

напев, чтоб Ты мне внять не мог,

и я напев почти беззвучный,

неслыхан я и одинок.

Не я ли спрашивал порою

встревоженно, кто Ты такой;

и я, закатом ранен, вою,

томим сиротскою тоской;

ото всего отторгнут, бледный;

пространство для меня пустырь,

и в каждой вещи заповедный

находится мой монастырь.

Тогда Ты тоже посвященный,

всегдашний тихий мой сосед,

ярмом со мной отягощенный,

и Ты мой Бог, мой хлеб, мой свет.

Не знаешь Ты ночей, быть может,

бессонных, долгих, как века,

когда одно и то же гложет

ребенка, деву, старика.

Выносят смертный приговор

им вещи, не нуждаясь в речи;

белеют руки или плечи

во тьме, где призрачные встречи —