Владимир Фрумкин - Певцы и вожди

B. Ф. Ему и до сих пор пеняют некоторые критики за этот «Сентиментальный марш»…

А. Г. И это не случайно, потому что строка о комиссарах стала строкой, определяющей позицию шестидесятников вообще. Я считаю эту критику одной из нападок на поколение шестидесятников, наиболее ярким выразителем которого был Булат. И я поддерживаю Юлика, и понимаю, что тут нам нечего стыдиться…

Ю. К. Абсолютно. Это всё равно, что упрекать Александра Сергеевича в том, что у него на столе стояла чугунная кукла со скрещенными руками, то есть Наполеон Бонапарт… Будем ли мы упрекать его в ограниченности и так далее?..

А. Г. Конечно, нет, конечно, нет…

В. Ф. «Он был жёсток внутри», – сказал сегодня Алик о Булате, вспоминая эпизод в Ленинградском дворце молодежи. Действительно, он был горд, независим, мог постоять за себя…

A. Г. Безусловно! У него было обостренное чувство совести и справедливости. Не случайно ведь он был в Комиссии по помилованию. И очень серьезно к этому относился.

B. Ф. Но я вот о чем: если задуматься о соотношении между его поведением в жизни и его творчеством, то можно увидеть какое-то странное (а может, и не очень странное) несоответствие. В своей поэзии он мягок, добр, романтичен, там стрекочут кузнечики, действуют сказочные короли и королевы, звучат такие строки, как «Ваше величество, женщина, да неужели ко мне?» или «Как много, представьте себе, доброты, в молчанье, в молчанье»… Но в жизни он был другим. У Галича я тоже вижу некоторое несоответствие, но обратное: он в поэзии очень жёсток, непримирим, а в жизни был необычайно мягок.

Ю. К. Володя, с чего это ты взял, что Булат был в жизни непримирим, жёсток и так далее? Абсолютно был интеллигентнейший человек…

А. Г. И мягкий…

Ю. К. …мягкий и никогда не рвался, что называется, резать правду-матку в глаза или нарываться на скандалы, проявлять серьезную, непримиримую агрессию… Он был мягкий учитель русского языка и литературы, как я ( смеется )…

A. Г. Нет, я сказал, что он был жёсток, когда дело касалось литературных вкусов и нравственности, но это абсолютно не означает линии поведения в жизни.

B. Ф. Но он не любил сентиментальностей, не любил, когда при нем хвалили или перехваливали его поэзию…

А. Г. Это правда…

В. Ф. Он обрывал излияния…

A. Г. А, кстати, Галич любил комплименты…

B. Ф. О чем я и говорю…

A. Г. Просто они совершенно разные люди были. Абсолютно, принципиально разные.

B. Ф. Разные по характеру и направленности творчества. Вы согласны, что бывает вот такое ко нтрастное соотношение личности и творчества?

A. Г. Бывает, конечно, и очень часто. Но Булат-то как раз – он же лирический поэт, он же не политический трибун. Просто вся его запрещенность состояла не в том, что он выступал, как Галич, с политическими манифестами, а в том, что он пытался свободно дышать в несвободной стране. Это не менее крамольно. [120]

B. Ф. Хорошо, оставим эту тему… Вопрос Юлию Киму. Одно из последних стихотворений Булата начинается так:

Вот приходит Юлик Ким и смешное напевает.

А потом вдруг как заплачет, песню выплеснув в окно…

Как ты думаешь, Юлик, где он услышал плач в твоих песнях?

Ю. К. Я вспоминаю один эпизод, связанный, правда, не с Булатом. Есть в Питере такой замечательный музыкант Юрий Темирканов. И как-то оказался я в его обществе первый раз в жизни, и хозяин квартиры, Игорь Ива-нов, известный театральный художник питерский, сказал: «Юлик, спой». И я стал петь свои развеселые песни. И чем больше я пел, тем больше Юрий Темирканов мрачнел и потом сказал: «Достаточно», и, глядя на меня, добавил: «Слушайте, почему вы такой грустный?» Это совершенно не соответствовало ни моему настроению, ни моим песенкам времен 1812 года… Это было настроение, скорее, самого Темирканова. Как ни странно, ситуация совпадает с этими строчками Булата, но они, конечно, гораздо более глубокие, чем поверхностное и неверное наблюдение Темирканова. Булат слушал меня поэтическими ушами, и, конечно, определенную горечь, которую я испытывал в своих взаимоотношениях со временем, нас окружающим, чувствовал, и особенно за всякими моими внешне смешными песнями.

В. Ф. Что бы вы хотели добавить к нашему сегодняшнему разговору о Булате?

А. Г. Я хочу добавить два слова. Когда поэт уходит из жизни, его творчество начинает жить без него. И это очень важная вторая жизнь, которая во многом не похожа на первую. Так вот, сегодня вся поэзия Булата востребована и будет востребована всегда, потому что имеется дефицит морали, дефицит любви, дефицит того, о чем Володя говорил, – этой сказочности, этих историй, с одной стороны, смешных, а с другой – грустных и романтических, о которых не должны забывать люди следующего поколения, чтобы окончательно не оскотеть, – так вот, ценность всего этого сегодня сохранилась и, может быть, даже повысилась. И дело тут не в массовости: Визбора, скажем, поют больше, чем Булата, а Митяева поют еще больше, чем Визбора сегодня… Не об этом речь. Речь не о том, чтобы много пели. А о том, кто поет, для чего поет. И чтобы не забывали. Окуджава остается вечным поэтом, вечной темой. В наш меняющийся век бессмертие ему обеспечено, и слава богу.