laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Ремус моргнул.

— Это... это был Снейп, сэр. Но мне казалось, что вам и так уже все известно?..

— Такое объяснение казалось единственно правдоподобным. Но должен признать, что я никак не мог понять, зачем ему это могло бы потребоваться. По правде говоря, мне казалось, что мистера Снейпа сложно заподозрить в бескорыстной помощи кому бы то ни было, и уж тем более — извините, мистер Люпин, — одному из его недругов.

— Я бы тоже его в этом не заподозрил, — честно сознался Ремус. — Он ведь тут же накатал ту анонимку в отдел магического правопорядка, но... такое ощущение, что мои вылеченные глаза шли для него... как-то отдельно, что ли? Словно он мог быть злым и добрым одновременно.

Дамблдор кивнул и сказал:

— Две стороны, но одна картина. Я не ошибался, мистер Люпин, когда говорил, что ваша точка зрения на мир уникальна. Вы пытаетесь понять там, где другие не видят в этом нужды, и задаете вопросы, тогда как другие убеждены, что уже знают ответ. В том случае, если не заглушаете свой внутренний голос. Но вы, как мне кажется, так давно перестали себе доверять, что не подходили к себе с теми же мерками. Полагаю, именно это и привело вас к тем ошибкам, которые вы совершили прошлой зимой.

Чувство вины подступило к горлу — не комом даже, а целым булыжником. Ремус кивнул. В глазах Дамблдора читалось странное сочувствие.

— Никто не знает, как далеко заходит власть волка, мистер Люпин. Если вы отважитесь это выяснить, если найдете на это душевные силы, то, возможно, станете первым, кому это удастся. Вы позволили друзьям себя направлять, и само по себе это решение не было неверным; но все мы время от времени должны становиться друг для друга поводырями — иначе мы все пропадем.

А потом на его лицо вернулась улыбка, все такая же светлая и доброжелательная.

— Как пропадет впустую ваше время, если я окончательно заболтаюсь. Что будет особенно обидно в такой чудный денек, как этот. Что ж, я вас больше не задерживаю, можете им наслаждаться; право же, он того стоит.

— Спасибо, сэр, — сказал Ремус и, собрав свои вещи, поднялся на ноги, но у порога задержался и обернулся — Дамблдор неторопливо шагал мимо высаженных в ряд яблонь, и взгляд его был устремлен к небу.

"Ну ее к черту, эту книгу", — подумал Ремус, когда за ним захлопнулась дверь Выручай-комнаты. Ему хотелось найти Сириуса, а потом вернуться к Джеймсу и Питеру — и Шарлотте Марлоу, если она еще с ними. Хватит корпеть над учеными трудами; возможно, решение придет к нему само... например, сегодня вечером, когда он будет лежать в кровати и считать овец. А может, оно как-то связано с тем сном, в котором он мчался по заснеженным горам и видел над собой звезды, такие большие и яркие, что казалось — по ним можно вскарабкаться в небо и упросить луну наконец-то его отпустить.

Он бросил книгу на письменный стол, и тут в окно постучали — той резкой дробью, какую обычно выбивает о стекло совиный клюв. Ремус обернулся, но это оказался голубь, а не сова, какая-то порода с дымчато-серыми перышками и белой грудкой.

Заинтригованный, он впустил птицу внутрь. Что это, записка Джеймсу от Шарлотты? Но голубь уселся на кровать Ремуса и сразу же свалился от усталости.

Взяв птицу в ладони, — так бережно, как только мог, — он дал ей попить из мисочки Джеймсовой совы, а потом усадил на пустой насест Максимуса и вернулся к письму. Интересно, кто бы мог его написать... да еще и отправить с голубем, который так долго летел, чтобы доставить послание адресату, что рухнул в обморок от переутомления.

Идеально ровный квадрат был запечатан ярко-зеленым воском, и как только Ремус дотронулся до бумаги, — это оказался не пергамент, а обычная почтовая бумага, какая продается в магазинах, — она просияла, и во все стороны от нее разошлись золотые лучи; восковая печать замерцала, засветилась изумрудным, а потом сломалась пополам. Сгорая от любопытства, Ремус открыл конверт и извлек из него три листа — тоже обычных, маггловских, — исписанных сверху донизу очень и очень знакомым почерком, с петельками в букве "g", которые смахивали на розовые бутончики.

"Лили?" — подумал Ремус — так же ошалело, как если бы случайно заметил ее в толпе; перелистнул до последней страницы и увидел на месте подписи: "С любовью, угадай кто".

Он бы с легкостью поверил, что это и впрямь она — вот только сейчас стоял день, и сквозь окна с ромбовидными переплетами лился яркий солнечный свет, и поэтому Ремус вернулся назад, бережно перелистывая письмо к первой странице, и руки его дрожали.