laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Самое странное, что теперь, как только речь заходила о Снейпе, Джеймс разом становился очень серьезным и говорил: "Я ошибался насчет него". Судя по всему, Снейпу нужно было всего-навсего умереть от рук Пожирателей, чтобы Джеймс начал считать его "в общем-то неплохим парнем" — потому что тот-де не ответил им "да", а предпочел сказать "нет" и погибнуть.

Ремусу от этого хотелось рвать на себе волосы. А карьера психиатра с каждой секундой начинала казаться все более привлекательной — да тут целое состояние сделаешь, с такими-то друзьями...

Не раз и не два он размышлял насчет той травли Снейпа — насколько ее на самом деле разжигал Сириус?.. Джеймс бы что угодно сделал, если бы думал, что старается ради Бродяги.

Впрочем, с тех пор утекло много воды. Чего уж теперь — все давно уже в прошлом.

В том лиловом свитке было написано, что Дамблдор назначил встречу в Выручай-комнате — там, где Ремус каждый месяц превращался в волка; если как следует пожелать, то это место могло стать каким угодно. Эту комнату первым открыл Питер — по правде говоря, еще несколько лет назад, но держал язык за зубами, пока его знания не пригодились. Как он потом объяснил Ремусу: "Было в ней что-то такое... словно об этом месте не стоит распространяться".

Ремус подчас не знал, что и думать о Питере.

Так что теперь раз в месяц он прохаживался перед пустой стеной и представлял себе лес, а потом заходил внутрь, и из каменной плоти замка вставали деревья, сотканные из дум и грез Ремуса и его тоски. Трава там всегда была послушной и мягкой, в воздухе пахло землей и хвоей, и весна никогда не кончалась, и распускались ночные цветы.

Такое не удавалось больше никому, даже Дамблдору, который всегда получал сад с ровными рядами яблонь. У Джеймса выходил луг — залитый солнцем, и заросший травой, и усыпанный полевыми цветами; Питер даже не пытался что-то вообразить, а Сириусу доставался только морской берег — унылая полоска земли, открытая всем ветрам. Ремус решил, что когда он просил комнату о лесе, то на самом деле представлял себе не место, а ощущение. Когда он несся с друзьями сквозь чащу, одиночество отступало... как странно: те ночи, из-за которых ему в детстве хотелось лечь и умереть, теперь придавали сил жить дальше — из-за того, что делали для него друзья.

Но так, как сейчас, было определенно лучше. Ему не следовало поддаваться искушению, подвергая при этом опасности других.

И как же точно выразился Дамблдор: приходилось повторять себе, что никогда не поздно исправить ошибку, потому что думать иначе было бы просто невыносимо... точно так же, как нельзя день за днем жить с людьми, не умея при этом прощать, смотреть вперед и отпускать свое прошлое, если в нем только горе и тьма.

Когда Ремус добрался до восьмого этажа, на месте голой стены уже успела появиться дверь из вишневого дерева, заплетенная резными виноградными лозами. Он потянул на себя ручку и вошел в тот яблоневый сад, который комната создавала для Дамблдора, где стоял такой же погожий денек, как и за стенами замка, и так же синело небо, светило солнце и пахло летом.

Дамблдор сидел на кресле, выточенном из старого пня, с сиденьем на месте спила. У ножек-корней росли васильки — такого же цвета, что и мантия директора; он плел из них венок — ребяческая забава, особенно любимая девочками. Заслышав шаги, он поднял голову и улыбнулся — при виде этой улыбки Ремус всякий раз себе повторял, что вовсе незачем испытывать из-за нее такое облегчение.

— А, мистер Люпин, — поприветствовал его Дамблдор. — Присаживайтесь — вы, как всегда, вовремя.

"Мне не хватает моральной стойкости, — подумал Ремус, — я могу поступать безответственно и эгоистично и подвергать других опасности. Но зато я никогда не опаздываю".

— Спасибо, сэр, — вместо того, чтобы сотворить для себя стул, он предпочел устроиться прямо на траве — и тут же вскочил на ноги, когда директор поднялся со своего пенька-кресла, чтобы пересесть к нему на землю.

— Нет-нет, дорогой мой мальчик, — сказал Дамблдор. — Право же, не стоит — слишком давно я не пользовался этим сиденьем, созданным для нас самой природой.

Ремус снова опустился на траву и скрестил ноги, отложив сумку в одну сторону, а книжку по анимагии — в другую.

Дамблдор продолжал улыбаться; пальцы его, будто по привычке, вплетали в венок все новые васильки.

— Как продвигаются ваши штудии?

— Сэр, я вам точно говорю: эту книгу написал какой-то садист.

Его собеседник тихонько рассмеялся.