laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Проносясь мимо, по асфальту шуршали машины, а с неба капал бесшумный дождь. Их дыхание — ее и Сева — было слышно в тишине. Он до сих пор от нее не отвернулся, и не казался больше холодным и бесстрастным.

— Я пытаюсь вдолбить в твою пустую голову, — чуть слышно произнес он, — что я тебя больше не отпущу.

Его хватка стала почти безжалостной, а на лице снова проступило то выражение, — будто у него нет кожи, одни оголенные нервы, — настолько болезненно-беззащитное, что от него оставался один шаг до жестокости.

— Даже если ты сама того захочешь, — закончил он резко.

Сердце встрепенулось в груди — но это было вовсе не удивление; она ощущала себя ребенком, который глядится в зеркало вечности, и видела на лице Северуса отражение тех же чувств, что испытывала сама, — безбрежных, как вселенная.

— Знаю, — прошептала она. — Я и хотела, чтобы не отпускал — но ты все не уговаривался и не уговаривался...

Его дыхание было хриплым и тяжелым, а взгляд настолько пронзительным, что, казалось, сдирал с нее кожу, обнажая самую душу. Она осознала, что дрожит. Северус словно излучал какую-то мощь, которая мурашками разбегалась по спине, заставляла вставать дыбом все волоски на теле; с ног до головы ее охватил лихорадочный трепет — впору было поверить, что это все Северус: его эмоции пробуждают твои, и ты уже собой не владеешь.

Неужели он всегда такой, когда не сдерживается?

Что ж, гриффиндорцы недаром слыли храбрецами.

Лили прикоснулась к его виску, пропустила прядки сквозь пальцы и провела по ним вниз, от виска до самых кончиков; он перехватил ее руку — и сильно, едва ли не до синяков сдавил запястье. Глаза он прикрыл; дышал все так же шумно и неровно — в то время как она, напротив, понемногу начала успокаиваться.

— Я же тебе говорил, — в его голосе опять прорезался грубоватый северный акцент, — я всегда знал, что у тебя есть недостатки.

— Их могло бы быть и поменьше, — дрожащим шепотом сказала она. И будет...

— Как и у нас у всех, — ответил он.

А затем открыл глаза — будто заглянул прямо в душу; отвел в сторону ее руку — ту, которая касалась его волос, — и дотронулся губами до ее ладони. Лили почувствовала на шее его пальцы — они скользнули вверх, зарылись в пряди на затылке, а потом он поцеловал ее, поцеловал впервые и по-настоящему.

9 июня 1977 года

Экзамены наконец-то закончились — вместе с затянувшимся на две недели дождем, и в Хогвартс внезапно и без предупреждения нагрянул летний зной. Ремус выбрался наружу, чтобы посидеть с книжкой и насладиться теплом и первым солнышком... да, ликантропия не давала ему замерзнуть, но было в солнечном свете что-то особенное, неизменно поднимающее настроение.

"Вот и еще один год прошел", — подумал Ремус.

Сверху нависала тень бука, растущего рядом с озером; он бросил взгляд на пологий травянистый склон холма, машинально замечая рассыпанные по нему группки студентов. Те, кто помладше, предпочитали компании своего пола: мальчики с мальчиками, девочки с девочками; но чем старше они становились, тем больше появлялось разнополых пар. Особенно хорошо это было заметно на старшекурсниках — сплошные влюбленные.

Он нашел глазами темную лохматую макушку Джеймса — тот как раз склонился над тем, что ему показывала Шарлотта Марлоу, пухленькая и миленькая блондинка ниже его на целую голову. Еще тогда, в середине февраля, Ремус предложил ей попросить у Джеймса помощи с домашним заданием по трансфигурации; Сириус поначалу был всеми руками "за", но потом ему все чаще и чаще стали попадаться эти воркующие голубки, и где-то через пару недель, когда сделалось невозможно и шагу ступить без того, чтобы на них не наткнуться, его энтузиазм окончательно угас, сменившись мрачностью и хандрой.

В конечном счете Ремус пришел к выводу, что Сириус недолюбливал Лили вовсе не из-за самой Лили. О нет, он был далек от мыслей, что тот неровно дышал к Джеймсу, просто Сохатый всегда занимал в жизни Бродяги самое важное место, с тех самых пор, как им было по одиннадцать лет. Ни одна из подружек никогда для Сириуса столько не значила, и даже отношения с Ремусом и Питером не шли ни в какое сравнение с его привязанностью к Джеймсу.

Так что пришлось пускаться в пространные объяснения — что Джеймсу-де не повредит женское общество, чтобы отвлечься от воспоминаний о бедняжке Лили, и что если Сохатый будет предоставлен сам себе, то его бездумное увлечение вполне может превратиться в вечное преклонение перед мертвой. Сириус был невысокого мнения о Шарлотте Марлоу — считал ее недалекой клушей, которая готова свести любой разговор к младенцам и пеленкам, но и ему пришлось признать, что пусть уж лучше она боготворит Джеймса, чем Джеймс — покойную Лили, причем всю оставшуюся жизнь.