Олесь Донченко - Лукия

И весело было, потому что не Лукии же страдать в преисподней, а графине. Лукия каждый день молится богородице, знает молитвы, читала жития святых. Не может же господь бог не засчитать ей это. Наверное, он возьмет ее к себе в рай.

Девочка хорошо помнит, как она просила, чтобы богородица спасла ее от наказания на отдельной кровати. Разве не смилостивилась матерь божья?.. Разве не прислала она пани Скаржинскую, которая забрала Лукию из приюта?

Порою девочка любила заходить в большой танцевальный зал. Когда она впервые попала туда, ее охватил ужас. Из тумана минувшего возникли вдруг тревожные воспоминания. Она была когда-то в этом зале. Маленькая чумазая девчонка, она стояла на блестящем паркете в центре толпы роскошно одетых господ, стояла ослепленная огнями, оглушенная необычным шумом. Это было очень давно, но она узнала зал с его глубоким бирюзовым куполом, узнала люстру, хоры для музыкантов... Ей было тревожно и страшно, какие-то неведомые чувства угнетали детское сердце. Эго минувшее всплыло, как ночной кошмар. На минутку у нее даже закралось сомнение — действительно ли это было?

В зале пусто. Лукия стояла под огромной люстрой среди расписанных фресками стен. Девочка была поражена красотой и роскошным убранством зала, взволнована потоком воспоминаний, которые вдруг нахлынули на нее.

С тех пор Лукия часто заглядывала сюда. Ей нравилось эхо, повторявшее звуки под пустым сводом, нравилось беспокойное чувство, которое охватывало ее всякий раз, когда она попадала в этот величественный круглый зал.

Старая графиня и не подозревала, что ее ждет после смерти. Она аккуратно пила по утрам кофе с сухариками, ездила на прогулки в новеньком, сверкающем фаэтоне, вечерами никогда не забывала собственноручно влить в чай ложечку ароматного крепкого рома. Ее, казалось, нисколько не занимает ни ад, ни рай, она никогда не молилась перед образами, не читала жития святых.

Лукия иногда задумывалась над своей будущей встречей с. богом. Это будет не скоро, даже приблизительно трудно определить время встречи. Вот девочка подошла к седобородому дедушке, который молча указал ей пальцем направо. Посмотрела Лукия и обомлела: по правой руке бога был рай. С ветки на ветку перелетали райские птички, по дорожкам гуляли ангелы, журчали ручьи, с деревьев свисали райские яблоки, повсюду стояли вазы, полные того самого печенья, которое подают графине после мертвого часа...

Седобородый дедушка— не кто иной, как сам бог Саваоф. Его глаза мечут молнии. Лукия хочет пасть ниц, но не может.

— Это тебе за то, что радовалась мукам старой пани графини, — говорит бог.

— Я ничего не знаю, — хочет вскрикнуть Лукия Но бог гневно зарычал:

— Ты радовалась тому, что графиня пойдет в ад. За это лизать тебе горячую сковороду, пока не прощу тебя.

Лукия вздрагивает. Ночь. Темнота. Она лежит на топчане. Рядом на скрипучей кровати храпит Рузя.

— Матерь божья, — шепчет Лукия, — сделай так, чтобы пани графиня не угодила в ад...

Как-то утром пан управляющий доложил графине, что пришли «мужики», которые хотят видеть молодого графа. Граф еще не выходил из спальни. Крестьянам пришлось ждать под балконом. Ждали они до самого обеда, потому что той ночью графу приснился кошмарный сон. Сразу же после завтрака он засел гадать себе на картах — молодой граф был суеверен. Хоть на людях он смеялся над приметами и предсказаниями, однако сам глубоко в них верил, особенно в сны.

После обеда крестьянам сказали, что сегодня граф к ним не выйдет, так как сейчас он лег отдыхать, а потом отправится верхом на прогулку. Но на следующее утро крестьяне вновь пришли. Их было трое — два старика и один молодой парень, сероглазый, с порывистыми движениями.

На этот раз граф, вздыхая, появился на балконе. Крестьяне — все трое — сняли вылинявшие на солнце картузы, поклонились. Затем молодой парень надел картуз, а двое стариков так и остались с обнаженными головами. Ветерок игриво пошевеливал их седые волосы.

Граф лениво присел на широкие поручни балкона, небрежным движением взял в рот кончик сигары.

— Что скажете? — спросил тем жестяным, как лязг дырявого ведра, тоном, каким всегда разговаривал с «мужиками».— Неужели не могли с управляющим поговорить?

— Невмоготу нам больше, ваша милость, — сказал, поклонившись, высокий сутулый дед, который мял в руках старый картуз с красным околышем (должно быть, еще с турецкой войны сберег его старик).— Невмоготу, ваша милость... Соломой зимою топить не будешь — хоть бы скотине соломки хватило, а кизяк, простите на этом слове, не столько горит, сколько чадит и воняет. Невмоготу нам, ваша милость, без хвороста. А в лес пойдешь — лесничий ваш ловит, бьет. Прохора Сулиму поймал, всю рожу, простите на этом слове, в кровь ему избил...