Кормак Маккарти: Кони, кони…

Во сне он слышал, как бродят вокруг кони и, чмокая, пьют воду, скопившуюся между камней, которые своими гладкими поверхностями и правильной формой напоминали руины чего-то старинного. Джон Грейди слышал, как с конских морд срывались капли и звонко ударялись о воду, словно о дно колодца. Потом ему стало сниться, как кони гуляют среди этих камней, словно среди развалин древнего поселения, где процветала, а потом и сгинула целая цивилизация, и надписи на плитах оказались смыты ветрами и дождями столетий. Кони двигались осторожно, в какой-то странной задумчивости, словно пытаясь извлечь из закоулков памяти, унаследованные от далеких предков воспоминания об этом безвозвратно ушедшем мире, а также и о других мирах, где были, есть и всегда будут лошади. Джону Грейди грезился этот лошадиный мир, который был прочнее и долговечнее человеческого, ибо его законы и правила записаны не на каменных скрижалях, а в лошадиных сердцах, где ветры и дожди уже не могли ничего стереть.

Джон Грейди проснулся и открыл глаза. Над ним стояли трое в серапе. Все они были вооружены пистолетами, а один держал пустую винтовку Джона Грейди. Костер горел вовсю, и языки пламени выбивались из-под веток, которые они туда положили. Как долго он проспал, Джон Грейди сказать не мог. Он молча посмотрел на человека с винтовкой, который щелкнул пальцами и потребовал ключи от наручников капитана.

Джон Грейди вытащил из кармана ключи и передал человеку. Тот и еще один его спутник подошли к капитану сидевшему у седла. Третий остался возле Джона Грейди. Когда капитана освободили от седла, человек с винтовкой снова подошел к Джону Грейди и спросил которая из лошадей принадлежит капитану. Джон Грейди ответил, что капитановых лошадей тут нет. Мексиканец пристально посмотрел ему в глаза, потом отошел к своим товарищам, и они начали тихо переговариваться. Когда они провели капитана мимо Джона Грейди, руки у него были скованы за спиной. Главный щелкнул затвором винтовки, убедился, что она разряжена, и поставил ее у камня. Потом он посмотрел еще раз на Джона Грейди.

Донде эста ту серапе? [187]

Но тенго. [188]

Мексиканец снял с себя накидку и, описав ею в воздухе полукруг, протянул Джону Грейди. Затем он повернулся и двинулся вслед за своими товарищами в темноту, туда, где вперемежку с лошадьми Джона Грейди стояли их кони.

Кьенес сон устедес, [189]крикнул им вдогонку Джон Грейди.

Тот, кто подарил ему серапе, обернулся, оказавшись уже на самой границе света, что исходил от костра и ночной тьмы, коснулся рукой широкополой шляпы и произнес три слова:

Омбрес дель паис.

После чего растворился в темноте.

Люди этой страны, повторил про себя по-английски Джон Грейди.

Он прислушивался к стуку копыт лошадей по ущелью, затем наступила тишина. Больше он этих людей не видел. Наутро он заседлал Редбо и, подгоняя перед собой Малыша и гнедого, поехал по столовой горе на север.

Он ехал весь день. Погода хмурилась, дул холодный ветер. Снова зарядив винтовку, Джон Грейди положил ее перед собой на луку седла и время от времени понукал передних лошадей. К вечеру северная часть неба почернела от туч, ветер сделался ледяным. Джон Грейди осторожно пробирался по сильно пересеченной местности, болотистые низины перемежались каменистыми участками, заваленными обломками вулканической породы. Наконец он сделал привал и устроился на пригорке с винтовкой на коленях, вглядываясь в синеву, в которой растворялись луга, деревья, кусты, а стреноженные лошади тихо щипали траву за его спиной. Когда совсем уже стемнело и он с трудом различал мушку ружья, на лугу под ним появились пятеро оленей. Животные навострили уши, а потом, не чуя беды, принялись щипать траву.

Джон Грейди выбрал самку, самую маленькую из всей пятерки, и с одного выстрела уложил ее. Гнедой Блевинса закатил истерику, завыл и задергался, олени мгновенно растворились в сумерках, а маленькая олениха повалилась в траву, судорожно дергая ногами.

Когда Джон Грейди подошел к ней, то она уже тихо лежала в луже крови. Опершись на винтовку, он присел возле нее и положил ей руку на шею, а она смотрела на него большими влажными глазами, в которых не было страха. Вскоре она скончалась, а Джон Грейди еще долго сидел, смотрел на нее и думал о своем. Он попытался представить себе, что случилось с капитаном, затем переключился на Блевинса. Он вспоминал Алехандру, как впервые увидел ее на черном арабском коне, еще мокром от купания в озере. Он вспоминал птиц, коров, вспоминал диких лошадей на столовой горе. Его опять обдало ледяным порывом ветра, и в упавшей на луг темноте глаза оленихи превратились еще в два неодушевленных предмета в дополнение к тем, что в избытке окружали его. Кровь и трава… Кровь и камни… Камни, на которых первые капли дождя выбивали темные медальончики. Джону Грейди опять вспомнилась Алехандра, ее печаль в глазах, повороте головы, наклоне спины, – печаль, истоки которой, как ему тогда представлялось, он понимал, но жизнь показала, что это – еще одно грустное заблуждение… Внезапно он почувствовал себя страшно несчастным – как в далеком детстве, – и весь мир сделался невероятно чужим, хотя он, Джон Грейди, по-прежнему любил и жаждал его. Джон Грейди вдруг подумал, что в красоте окружающего мира кроется какая-то страшная тайна, и кто знает, вдруг сердце этой жизни бьется лишь за счет наших жертвоприношений, а красота и боль находятся в причудливом, но неразрывном взаимодействии, и, чтобы вырос один-единственный цветок, многим суждено пролить свою жаркую кровь.