Георгий Кублицкий - В Югославии

Вон на ярлычке возле пары отличных башмаков написано: «4 800 динаров». В соседней витрине их близнецы стоят 4 750 динаров. Через квартал вы снова обозреваете знакомые башмаки, но вас огорчает цифра: «4 900». Башмаки одинаковые, цены разные: конкуренция! Завтра, может быть, именно здесь повесят плакат «распродажа», перечеркнут цифру «4 900» и напишут «4 725». Может быть…

Мне объяснили, что в стране «эластичная торговая политика». Торговые предприятия сами устанавливают цены на товары, сообразуясь с рынком. Торговля есть торговля, говорили мне, тут нужна эластика, гибкость.

За этой то «эластикой» покупатель и следит с вполне понятным интересом. Белградский журнал «Еж» напечатал даже забавную карикатуру, изображающую потасовку возле магазина, объявившего распродажу по сниженным ценам.

В Югославии частник почти вытеснен из торговли как посредник. Однако он свободно торгует тем, что производится в его кустарной мастерской. Частные кондитерские, пекарни, сапожные, портновские мастерские можно всюду увидеть, но особенно много их в старой, «экзотической» части Сараева, на площади Чаршия.

Возле этой площади — самая главная из семидесяти двух городских мечетей, которую «неверные» туристы тоже могут осматривать за умеренную плату. А сама площадь! Совсем лишним кажется здесь красный двухэтажный автобус, въехавший в царство ровесников конки — лавчонок, облепивших стенки мечетей, крохотных мастерских, «комиссионов» — попросту говоря, заведений старьевщиков, перепродающих разный хлам.

Впрочем, рядом вывеска с приметами XX века: «Электропекарь». Это скорее всего только реклама: электроэнергия дорога, и ее, несмотря на большое строительство гидростанций, все еще не хватает: даже в Белграде осенью 1956 года в некоторых районах пришлось вспомнить о свечах и керосине.

Но вот что забавно: сосед «электропекаря» решил переплюнуть конкурента и повесил вывеску: «Модерна пекара Стевана Кешича». Раз «модерна», то уж это нечто такое, что дальше ехать некуда!

Я захожу в мастерскую Сафета Пашевича. Сафет торгует сумками и ремнями, которые тут же выкраивает.

— А а, — хитренько улыбается Сафет, — из Советского Союза? Там ведь у вас нет нашего брата?

— Есть, есть, — уверяю я.

— Нема, нема! — упрямо твердит он и добавляет назидательно и строго: — Надо, чтобы и у вас было больше льгот приватнику (частнику).

Оказывается, Сафет не так давно работал на фабрике. Почему ушел? Опять плутовская улыбка:

— Хотел уступить место другому, с биржи труда.

Экий славный малый, печется о безработных…

— Ну, а как с заработком?

— Там было девять тысяч динаров в месяц.

— А тут?

— Доста, доста (достаточно, хватает)! — хохочет Сафет.

Его сосед, старый Махмут Лазович, настроен не так весело. Он мастерит «нанулы» — нечто вроде сандалий на деревянной подошве. Ох, тяжко, тяжко! Надо платить мечети за эту вот конуру, а потом — налоги. Растут они, налоги, растут…

Все же доход старого Махмута Лазовича, судя по его словам, примерно в полтора раза выше заработка фабричного рабочего.

В узком переулочке ушам больно от перестука множества молоточков. Здесь из листовой меди делают на наковальнях кофейники, котлы, подносы, ибрики — кувшины для переноски воды на голове, — позолоченные мониста. Для исповедующих ислам ожерелья составляются из кружков с миниатюрными минаретиками, для православных — из кружков с изображением креста: мода приспосабливается к вере…

— Умирает наше дело, — скорбит Ибрагим Баш чаршович, — ибрики никто не покупает, медь дорога. Вся надежда на туристов.

А площадь шумит неумолчным прибоем. В харчевнях, где кухня составляет с залом одно целое, колдуют над котлами с адскими блюдами. По моему, они готовятся из смеси черного и красного перца и предназначены для того, чтобы начисто сжигать слизистую оболочку. Но народ кругом здоровый, красивый, рослый и ест огнедышащие блюда с таким аппетитом и с таким смаком…

От четырех до восьми вечера открыты все магазины. К прилавкам не сразу протолкнешься, продавцы сбиваются с ног. Горят огни витрин. И на минаретах тоже зажглись огоньки. Муэдзин зовет правоверных на молитву, но радиола маленького ресторанчика перебивает его повизгиваниями «буги вуги».

А кто то открыл окно на улицу и в полутемной комнате поет старинную боснийскую песню — мелодичную, грустную, широкую, немного напоминающую, пожалуй, песни волжских татар.