Колин О'Брэйди - ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду

«Мне кажется, я знаю, что помогает», – продолжал он.

«Знаете, что еще? – он не отступал. – Лед!»

Я поднял брови, не понимая, куда он клонит.

Он со смехом сказал: «Я видел, вы берете туалетную бумагу. Я и не думаю нагружать себя такой роскошью».

Возможно, он на самом деле понимал больше. Я уже сомневался во всем. Большее число калорий, пусть даже потребность в них и подтверждала наука, – это больший груз, и даже листы туалетной бумаги делали поклажу тяжелее. Радд явно начинал с гораздо более легкими санями.

В той квартирке в Чили мы с Дженной убрали из багажа запасы на пять дней, оставив еду на шестьдесят пять дней, а затем, пока в волнении ждал в лагере Юнион Гласье, я вычел запасы еще на пять дней. Теперь у меня оставалось еды на шестьдесят дней, что на целую неделю меньше, чем Радд брал с собой в проекте, повторявшем маршрут Амундсена на полюс 1911 года. В той экспедиции он потерял шестьдесят фунтов, и я потеряю гораздо больше. Это были пугающие, но и совершенно загадочные цифры, поскольку никак нельзя было проверить, насколько мои расчеты точнее, чем его расчеты в те времена.

Все прояснилось, когда мы стали грузить сани. Наш самолет сел на белое лыжное шасси возле палатки с припасами. Пилот, жизнерадостная канадка по имени Моника, которая успела рассказать нам, как влюбилась в Антарктиду с первого взгляда, то и дело вылезала из кабины пилота, готовясь к полету. Летная команда спросила, не хотим ли мы взвесить свое снаряжение.

Радд сразу же гаркнул: «Конечно».

При поддержке одного из членов экипажа он с трудом водрузил свои сани на большие промышленные весы возле ледяной взлетно-посадочной полосы. Я пытался делать вид, что занят, притворяясь, что занимаюсь другими вещами, хотя сам навострил уши, отчаянно желая узнать, что покажут весы. От того, что я услышал, у меня в жилах похолодела кровь.

«Сто тридцать кило», – повторил Радд – достаточно громко, чтобы я мог расслышать, не знаю, намеренно или нет, – когда на весах появились цифры. Я знал, что мои сани гораздо тяжелее.

Радд взглянул на меня и кивнул, глазами и жестами показывая: «Твоя очередь, дружище».

Но я не мог этого сделать. Я не мог взвешивать сани у него на глазах.

Когда Радд увидит мою невероятную поклажу, которая, по нашим с Дженной оценкам, весила где-то 170 килограммов – мы просто сложили вес вещей, которые туда входили, – в сочетании с весом саней, он бросит на меня такой взгляд, который уничтожит последнюю уверенность, которая у меня оставалась. Я не мог этим рисковать. Радд может промолчать. Вероятно, он ничего и не скажет. Но ему и не понадобится говорить.

Огромная, чудовищная разница в весе, когда он вместе с лагерем увидит ее, укрепит и усилит все те незаметные, неявные, невысказанные моменты, которые витают в воздухе – его начальственный ореол и обширные познания. Даже его потрясающий английский акцент был угрозой. Я буду выглядеть избалованным американцем, который так и не научился собирать чемоданы, и Радд сможет взглянуть на меня, закатив глаза. Он поймет, что вес нашей поклажи очень сильно отличается, и я узнаю, что он понял.

Внезапно я вспомнил одного мальчика, которого встретил на соревнованиях по плаванию, когда мне было где-то двенадцать. Я не думал о нем многие годы и даже не могу вспомнить сейчас его имени. Он плавал брассом, как я, и совсем не казался непобедимым. Мой тренер, жесткая женщина по имени Бет, которая в возрасте после двадцати лет заняла первое место на соревнованиях в колледже, нагнулась ко мне перед самым стартом. «Он, возможно, лучший из твоих соперников», – сказала она, кивнув на моего противника на дальней дорожке. Я понял то, чего она не сказала вслух, и к какому исходу она готовила меня: «Ты вполне можешь проиграть, Колин».

В тот момент, когда я глядел на бассейн – как обычно опьяненный бурей эмоций перед заплывом, – я решил, что этот мальчик, наверное, из Западных холмов и охотно будет смотреть на меня свысока, как на жителя Восточных окраин. Мне хотелось верить, что он почти не думает обо мне, что он высокомерный и недоступный, а потому должен проиграть. Когда я стал воспринимать его таким, правдой это было или нет, во мне пробудилась энергия. Мне понравилось это колкое, резкое чувство: победа также исправит некое мнимое пренебрежение или несправедливость.

Однако затем, перед самым началом заплыва, я подумал о своем отце и словах, которые он сказал мне в то утро, когда мы направлялись на соревнование.