Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

В тот же день Дилшод повез меня в университет, где я встретилась с проректором Махмудовым, персонажем, который благодаря эластичному лицу с тяжелыми веками и сложению как у холодильника напоминал антропоморфный предмет мебели из диснеевского мультфильма. Развалившись у себя в кабинете в кожаном кресле, проректор Махмудов – по-русски, но с акцентом – произнес речь о важности сравнительного литературоведения и культурологии.

– Мы можем предложить изучение символов и их употребления в различных культурах, – объявил он, – или систем фольклора, или того, как разные языки формируют сознание народов мира. – Он откинулся назад и сложил руки на груди. – Каким языком вы собираетесь у нас заниматься, в принципиальном аспекте?

– Узбекским, – осторожно ответила я. А вдруг он уже знает, что в следующем году мне нужно будет преподавать русский?

Махмудов достал записную книжку и набросал план занятий. Ежедневно у меня будет по четыре часа: два часа – «разговорный» и два часа – «письменный», также известный как «великий узбекский литературный язык». На этих занятиях я была единственным студентом. Махмудов поднялся из-за стола и взмахом распахнул дверь в кабинет; за ней оказался долговязый парень в рубашке на пуговицах.

– Это ваш преподаватель, – сказал Махмудов. – Его зовут Анвар.

У аспиранта-философа Анвара были светлые миндалевидные глаза, бледная кожа, выступающие скулы и вялая, печальная осанка, как у марионетки. Он поклонился, прижимая руку к груди. Несмотря на экзотическую внешность и чужеземные жесты, своим общим болезненным видом он напомнил мне всех знакомых аспирантов-философов.

Анвару сказали проводить меня до дома Люды. Я нашла его компанию тягостной. На пути нам однажды попались русские девушки с сигаретами.

– Я вынужден извиниться, Элиф, – сказал Анвар по-английски мягким и, мне показалось, вкрадчивым тоном. – Наши узбекские девушки, разумеется, не курят на улице, в отличие от русских.

– Все нормально, – ответила я.

Дважды я пыталась отправить его домой, чтобы пройти самой остаток пути, но безрезультатно: кто-то – человек или Бог – внушил ему сильнейшее чувство ответственности за мое благополучие.

Мы свернули на Людину улицу.

– До завтра, – сказал Анвар. – У нас очень много дел.

– Прекрасно, – ответила я.

– В нашем возрасте, – заметил он, – нужно усердно работать и учиться, пока у нас есть силы.

Это замечание впервые немного расположило меня к Анвару. Я рассмеялась, и в его светлых глазах тоже промелькнула смешинка.

– Пока у нас есть время, – пояснил он. – Время и сейчас уходит, но вскоре не останется и сил.

К этому моменту мы были уже в паре ярдов от массивных деревянных дверей, до нас доносился Энрике Иглесиас. Анвар сказал, что пора прощаться и что он постоит под деревом, пока я в целости и сохранности не войду в дом.

– Хорошо, – ответила я. – Пока.

– Пока. А теперь иди в дом. И не бойся. Я здесь. – Он указал на чахлое деревце.

Постучав в дверь, я оглянулась через плечо, и преданно стоящий за деревом Анвар помахал мне вялой рукой. Я ответила тем же жестом. Во дворе играла очень громкая музыка. Дилшод снова мыл машину.

– Там что, за деревом прятался мужчина? – подозрительно спросила Люда.

– Никого не видела, – ответила я.

Международная толстовская конференция – это четыре дня в Ясной Поляне, в имении Толстого, где он родился, прожил большую часть жизни, написал «Войну и мир» и «Анну Каренину» и где его похоронили.

Летом после четвертого курса я представляла там часть дипломной работы. На нашем факультете тогда было два вида грантов: 1000 долларов за выступление на конференции и 2500 долларов за выездное исследование. Мои нужды определенно вписывались в первую категорию, но на кону стояли лишние полторы тысячи, и я решила отважиться на второй вариант. Ведь должна же быть на свете какая-то тайна, которую можно разгадать только в доме Толстого.

Сквозь слепящее солнце я помчалась на велосипеде в библиотеку и просидела несколько часов в прохладной, освещенной флуоресцентными лампами кабине наедине с семисотстраничной книжкой Анри Труайя «Толстой». С особым интересом я читала последние главы, «Завещание» и «Бегство». Потом взяла трактат по ядовитым растениям и пробежалась по нему у кофейной стойки. Вернувшись в библиотечную кабину, я включила ноутбук.

«Толстой умер в ноябре 1910 года на захолустной станции Астапово при обстоятельствах, которые можно назвать странными, – напечатала я. – Эти обстоятельства вместе с их странностью сразу вошли в контекст жизни и творчества Толстого. Но можно ли всерьез ожидать, что автор „Смерти Ивана Ильича“ тихо отойдет в темном углу? Его кончина, однако, была принята как данность, заслуживая при этом более пристального взгляда».