Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

– Французский критик Ролан Барт сказал, что наименее полезный предмет в литературной критике – это диалог писателей, – начала вторая докладчица. – Тем не менее сегодня я хочу поговорить о Толстом и Руссо.

Я вспомнила рассказ о Шерлоке Холмсе, где девушку-наследницу нашли при смерти в суррейском доме и она в судорогах, задыхаясь, произносит: «Банда! Пестрая банда!» Доктор Ватсон предположил, что девушку убила банда цыган, разбивших неподалеку табор и носивших пестрые платки в горошек. Но он ошибался. Наследница на самом деле говорила о редкой крапчатой индийской гадюке, которую злодей-отчим направил через вентиляционный ход в спальню девушки [а слово «band» означало не «банда», а «лента»].

Ее предсмертные слова, «пестрая лента», – один из первых примеров «ключа к разгадке» в детективной литературе. Нередко в роли ключа выступает знак, имеющий множественные значения: банда цыган, платок, гадюка. Но если «пестрая лента» – это ключ, размышляла я в полудреме, то что такое змея? Раздался громкий шум, и я рывком выпрямилась. Толстоведы аплодировали. Завершив выступление, вторая докладчица подвинула микрофон на столе к своему соседу.

– Самой важной природной стихией как для Толстого, так и для Руссо был воздух.

В поисках ключа к разгадке я гуляла по березовым аллеям Ясной Поляны. В пруду плавали змеи, создавая узоры из ряби. Здесь все было музеем. Эти змеи – тоже своего рода генетический музей. Здешние мухи летают сквозь поколения, они наверняка все знают, но ничего мне не расскажут. Я прошла по вьющейся тропке к могиле Толстого – поросшему травой холмику, похожему на рождественский торт «полено». В течение трех минут вглядывалась в него. В какой-то момент он, кажется, зашевелился. У толстовской пасеки я присела на лавку – не ту, которая любимая, а другую – и заглянула в урну. В ней было полно окурков и огуречных очистков.

Сидя в 1909 году на одном из этих пеньков, Толстой подписал свое тайное завещание. Права на все наследие он оставил Черткову и младшей дочери Саше, пламенной толстовке. Это был самый страшный из Сониных страхов: «Ты все права хочешь отдать Черткову, пусть внуки голодают!», – и она приняла меры, установив шпионаж и домашний надзор. Как-то провела полдня, наблюдая в бинокль за въездом в имение.

Однажды в сентябре 1910 года Соня демонстративно прошагала в кабинет Толстого и из детского пистолета с пистонами расстреляла фотографию Черткова, потом разорвала ее на куски и выбросила в уборную. Когда вошел Толстой, она, пугая его, снова выстрелила. На следующий день кричала: «Я убью Черткова! Отравлю его! Или я, или он!»

В полдень 3 октября у Толстого случился припадок. Челюсти конвульсивно двигались, он мычал, иногда внятно произнося слова из статьи о социализме, над которой в тот момент работал: «Вера… разум… религия… государство». Затем у него начались судороги – настолько сильные, что с ним не могли справиться три рослых мужика. После пяти приступов Толстой заснул. На следующее утро он с виду был здоров.

Толстой не дал Соне прочесть полученное через несколько дней письмо от Черткова. Она впала в ярость и вновь принялась обвинять Толстого в том, что тот составил тайное завещание. «Все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, – писал Толстой о Соне, – но как будто имеют явную цель убить меня». Толстой сбежал в свой кабинет и попытался развлечься чтением «Братьев Карамазовых». «Карамазовы или Толстые, кто страшнее?» – потом вопрошал он. Говоря о «Братьях Карамазовых», Толстой «не мог побороть отвращение к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам».

28 октября в три часа утра Толстого разбудил грохот – Соня обыскивала ящики столов. Его сердце бешено заколотилось. Это стало последней каплей. Солнце еще не успело взойти, когда великий писатель навсегда покинул Ясную Поляну, захватив с собой лишь электрический фонарик. Его сопровождал доктор, толстовец Маковицкий. После трудного пути, занявшего двадцать шесть часов, они оказались в Шамордине, где жила монахиня, сестра Толстого Мария. И Толстой решил провести там, в снятом домике, остаток своих дней. Но на следующий же день приехала Саша, которая вместе с доктором Маковицким убедила охваченного лихорадкой писателя, что ему нужно бежать на Кавказ. 31 октября они вместе уехали в купе второго класса, покупая билеты от станции к станции, дабы избежать слежки.

Толстому становилась хуже. Его трясло. Когда они доехали до Астапова, он уже не мог продолжать путь. В домике станционного смотрителя ему организовали специальную комнату. Там Толстой страдал от жара, делириума, судорог, обмороков, простреливающих головных болей, звона в ушах, бредовых идей, затрудненного дыхания, икоты, неравномерного повышенного пульса, патологической жажды, утолщения языка, спутанного сознания и потери памяти.