Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Вернувшись на второй курс стэнфордской аспирантуры, я стала посещать курс педагогики русского языка, чтобы подготовиться к обязательному году преподавания. Занятия проходили на русском, их вела Алла, лингвист советской школы, которая, кроме прочего, рекомендовала нам относиться к слабым студентам с сочувствием, «как к раковым больным».

Когда я училась педагогике, разгорелся скандал вокруг моей однокашницы Джанин, которая тогда преподавала начальный курс русского. Нагрянув на один из ее уроков, Алла увидела, как та пишет на доске фразу «ваша имя», которая была бы правильной, если бы слово «имя» относилось к женскому роду, но это неправильное существительное среднего рода, и, следовательно, писать нужно «ваше имя». В класс Джанин тут же назначили другого аспиранта (которому теперь приходилось работать с двойной нагрузкой), а Джанин до конца учебного года разрешили только сверять домашние задания с правильными ответами.

Я долго размышляла о ситуации с Джанин. Честно говоря, «имя» на начальных занятиях – слово довольно употребительное, поэтому учитель должен все же знать, какого оно рода. Но с другой стороны, речь идет всего лишь об одной букве в неправильном существительном. Кто из нас застрахован от такой ошибки?

Когда я об этом раздумывала, в Беркли открыли вакансию преподавателя узбекского – очевидный знак «невидимой руки». Я на тот момент изучала узбекский только год, но работодатель-профессор, автор знаменитого семиотического исследования по самоубийствам, обещал, что если я пройду интенсивный летний курс в Узбекистане, то меня возьмут. Руководитель стэнфордской Специальной языковой программы сказала, что я могу преподавать узбекский и в Стэнфорде, а преподавание узбекского хоть в Беркли, хоть в Стэнфорде зачлось бы за обязательную преподавательскую практику. Мне это показалось прекрасной идеей. Кто опровергнет мое написание узбекских слов на доске? Да никто.

Единственную в Америке официальную программу интенсивного погружения в узбекский вел Американский совет преподавателей русского языка, и стоила она несколько тысяч долларов.

– Интересно, откуда такая сумма? – поделилась я сомнениями с профессором-семиотиком из Беркли. – Самолет – тысяча долларов… а остальные расходы в Узбекистане наверняка небольшие.

Семиотик стал разгибать три согнутых пальца:

– Тысяча – обучение, тысяча – проживание и питание и четыре тысячи – похоронный мешок для доставки домой.

Из семи тысяч долларов большую часть дал Стэнфорд, а остальное – Госдепартамент, но тут возникло новое обстоятельство. Неожиданно выяснилось, что зарплату за эту работу в Беркли платят из правительственного гранта, который доступен только для носителей языка. Кроме того, как это дико ни звучит, оказалось, что руководитель стэнфордской языковой программы заявила в комитете по грантам, будто я сфабриковала весь наш разговор и всю электронную переписку, где говорилось о возможности преподавать узбекский в Стэнфорде. Я по сей день храню то электронное сообщение: «Буду рада видеть вас преподавателем узбекского в нашей программе».

– Я никогда не говорила этой женщине ничего подобного, – очевидно, именно так она сказала в комитете.

Я не очень сильно расстроилась. Что ж, рассуждала я, возможно, оно и к лучшему, что мне не дают смыться в Узбекистан с мешком для трупов за четыре штуки от страха быть пойманной Аллой на письменной ошибке. Я договорилась о встрече с администратором по проектам в Новых независимых государствах, чтобы объяснить, почему я хочу вернуть деньги. По ходу моего рассказа ее лицо становилось все холоднее.

– Это плохо, – наконец сказала она. – Вы отказываетесь от вашего исследовательского предложения только потому, что не подходите для этой конкретной работы в Беркли на этот конкретный год? – Она покачала головой. – Это плохо. Вы мне нравитесь, Элиф, и мне хочется, чтобы вы добились своей цели. Поэтому я вам говорю: если вы сейчас откажетесь от своего предложения, вероятность того, что комитет когда-нибудь еще даст вам грант, весьма невелика.

Из всех обстоятельств, которые в итоге привели меня в Самарканд, этот ультиматум был самым неожиданным. Или езжай в Узбекистан сейчас… или никогда больше не получишь университетское финансирование? Моим первым инстинктивным желанием было сказать, куда именно им следует засунуть свое финансирование. Но по трем причинам я передумала. Во-первых, при трезвом рассмотрении университетское финансирование и благоволение – это все же не то, на что можно запросто наплевать. Во-вторых, я в то время находилась под сильным влиянием «Женского портрета», книжки, где есть такая строчка: «Позднее она неоднократно напоминала себе, что бессмысленно сожалеть о своих великодушных заблуждениях» [11] Г. Джеймс. Женский портрет. Пер. М. Шерешевской ( примеч. пер. ). . Поэтому я постоянно пересматривала свои консервативные решения и изменяла их в пользу «великодушных заблуждений», к которым, несомненно, относилась идея поехать в Самарканд, чтобы учить великий узбекский язык. В-третьих, я переживала несчастную любовь, и мне требовалось на время удалиться.