Василий Лягоскин - Далеко от Земли. Часть первая - Ученик Древних

Неторопливо скрипнула массивная дубовая дверь, помнившая, быть может, тепло ладоней Пушкина и молодого Толстого, и полковник окунулся в особую атмосферу старых вещей. Продавец, точнее – по старому – торговец антиквариатом Илья Соломонович, и сам пропитался этими ароматами. Навстречу постоянному посетителю, и редкому покупателю он со своего старинного стула с высокой спинкой не встал, но улыбнулся приветливо. Впрочем, его улыбка тут же стала чуть виноватой:

– Извини, Никита Владимирович, – все же чуть привстал он с сидения, – но ничем порадовать сегодня не могу. Ничего с прошлого раза «особенького» не сдавали. А «не особенькое»…

Сухая старческая ладонь протянулась в сторону стеллажа с предметами, которые, на его взгляд, настоящего ценителя никак не могли заинтересовать.

– Здравствуй, Илья Соломонович, – приветливо улыбнулся торговцу полковник, не собираясь подходить с рукопожатием; старик почему-то совсем не терпел прикосновения чужой плоти, – я сегодня не по плану, просто посмотреть.

– Смотри, – еще раз улыбнулся торговец.

Никита Владимирович подошел к стеллажу легкой походкой, и замер, буквально прикипев взглядом к клинку, обычному ножу, который, на первый взгляд, никак не мог находиться на этом прилавке. Обычная финка с наборной ручкой, предположительно плексиглассовой. Такие – знал Никита Владимирович – массово изготавливают на зонах. И цена им на базаре – максимум трешка. Даже с учетом того, что плексигласс был необычным. Пластины насыщенного ярко-алого и кроваво-красного цветов чередовались, образуя не совсем удобную на вид рукоять. Здесь же на ценнике красовались несусветные триста пятьдесят рублей.

– Он что, булатный? – хохотнул Чернов.

– Нет, конечно, – ответил подошедший тяжело и неторопливо Илья Соломонович, – но говорят, что за ним числится весьма непростая история. Длинная и кровавая. Как вот этот металл.

Его палец протянулся к более темной полоске на рукояти, но не достиг ее, ощутимо задрожав.

– Так это металл?

Чернов, в отличие от торговца, взял клинок недрогнувшими ладонями. И буквально принюхался к нему; естественно, в первую очередь протянув к ножу невидимые нити чуйки. «Запах» был…

– Родной, что ли? – задал себе вопрос Чернов, – как будто я с ним с детства не расстаюсь. Да и рукоять ничего так, удобная.

Он сделал несколько махов рукой; перехватил рукоять обратным хватом, и еще раз заставил свистнуть теплый застоявшийся воздух лавки. И засмеялся негромко, отметив, как неожиданно шустро отпрыгнул подальше Илья Соломонович.

– Торговаться будем? – задал Никита вопрос, который из его уст в этом подвальчике раньше прозвучал ровно шесть раз.

Илья Соломонович подобрался, выпрямился, разом сбросив с плеч не меньше двадцати лет. В лице его, тем не менее, сохранилась скорбная мина, указывающая на его тяжелейшее, прямо ужасное материальное положение, и многочисленную иждивенческую семью, которую он, старый еврей, обязан кормить… хотя бы один раз в день.

– А я вот с вами, Илья Соломонович, точно сегодня останусь голодным, – проворчал полковник, выворачивая (в переносном смысле, конечно – он все и всегда делал очень аккуратно) карманы.

Денег вместе с мелочью набралось ровно триста двадцать восемь рублей, и ни одного из них Чернов не пожалел, когда тонкие, и весьма цепкие пальцы торговца пересчитывали их, и сгребали в кучку, а потом куда-то под столешницу стола, служившего ему прилавком. На горестный вздох Ильи Соломоновича полковник лишь улыбнулся, и поспешил наружу, к теплому сентябрьскому вечеру, который почему-то стал приятным и душевным. Так что Никита Владимирович, несмотря на легкое чувство голода, решил удлинить свой обычный вечерний маршрут, и пошел в сторону сквера, дорожки которого сейчас оккупировали многочисленные мамаши с колясками.

Пришлось идти по самому краешку, едва не задев железный прилавок открытого до сих пор газетного киоска. Обычно он проходил мимо, не останавливаясь. Теперь же, ощутив ладонью внезапно нагревшуюся рукоять приобретенного только что ножа, который он так и держал, спрятав в карман плаща, полковник остановился. И повернулся к открытому окошку, к пожилой продавщице с уставшим лицом. Лицо это несколько оживилось, когда он принялся неторопливо перебирать газеты, лежащие на прилавке. Газеты во всех диапазонах пахли… газетами. Кроме одной, которую ладонь невольно смяла. От этой, явно из «новых», постперестроечных, называвшейся «Из рук в руки», сквозь тяжелый смрад типографской краски вдруг отчетливо и вкусно запахло детством, ташкентским базаром, куда он иногда убегал вместе с мальчишками. Сейчас он, закрыв глаза, наслаждался этим ароматом – интенсивным, где невозможно было выделить отдельно дыню, или арбуз, или персик…