Илона Якимова - Волна и камень

Двадцать вторую весну справил тогда боярин Колычев, статен стал, широк в плечах, важен, а приставлен был деревянных лошадок катать с младенцем! Иные смотрели насмешливо, язвлено, но Феодор не серчал. Размахивать саблей и сечь врагов от ключицы к поясу он был не охотник, да и другого способа побеждать врагов – плести пересуды да наушничать – не любил. А вот наследник боярину пришёлся по душе.

Потому от всего сердца горевал он, когда трёхлетний Иоанн остался без отца. Грузом навалилась на мальчонку утрата, погасила на время извечные угольки в глазах. И еще большим грузом на плечи юнца – и как не затрещали? – легла Держава.

Потому монах Филипп и не молился сейчас. Мысли против воли утекли от божественного к земному, расшевелилась память. Вспомнился малолетний князь, и всё, что творилось при дворе по смерти его батюшки. И как бросали в холодный сруб, умаривали голодом дядьёв Иоанна Васильевича, и как Колычевых – одного за одним – давили ремнями, высылали в медвежьи углы. И как эта, накажи ее Бог, развратница Глинская, Иоаннова мать, чуть не на глазах у челяди нежилась с полюбовником своим, Телепнёвым-Оболенским. Как грызли глотки Шуйские – Бельским, Бельские – Глинским, Глинские – Шуйским, и каждый – каждому, кто только дотянуться мог. Недаром говорят: малый летами правитель – большое несчастье…

Дальнейшего – как отравили наконец мать царевича, убили ее полюбовника, ходили стенка на стенку, бросали в драку войско – Феодор Колычев предпочёл не видеть. Позже он рассказывал монахам о причине своего появления так: «Явился мне в церкви, во время воскресной литургии, голос Спасителя, и рёк: „Никтоже может двема господинома работати“. Поднялся я и ушел, в чем был, по Божьему промыслу». Так было или нет, инок и сам себе теперь не признавался. Но из Москвы он действительно ушел, бросив всё: и богатство, и положение.

Проще говоря – сбежал.

Бежал до самой Онеги, до деревеньки Хижи. Там прикинулся простолюдином, жил, как они, работал, как они – чтобы не сыскали, не напали на след. Потом двинулся дальше на Север и однажды постучался в ворота обители, где твердо намерен был провести остаток земных дней. Кто таков не сказался, только проговорился, что высокого сословия. Старец Иона, которого приставили к послушнику, сыну знаменитых и славных родителей, белой кости, горлатной шапке – спуску не давал. Бывший белоручка таскал мешки с мельницы, месил тесто в хлебне, ловил в студеном море селёдку, рубил дрова и – молился, молился, молился. Вот и слетела со временем вся шелуха…

Вся, да не вся! Отзвуки каменных кликал с монастырской колокольни заставили Филиппа вздрогнуть и очнуться от мыслей. «Грешен, Господи», – пробормотал он, часто творя крестное знамение, поднялся с колен и оборотился к видневшимся в двух верстах монастырским стенам. Оттуда, мелькая посохом, удивительно споро ковылял старец Иона.

– Брат Филипп, поспешай! – голос ссохшегося и скрюченного старика, противу ожиданий, напоминал иерихонскую трубу, – К берегу пристал коч! Послал Создатель нам горькое испытание!

– Что случилось, что?! – Филипп побежал навстречу, подхватил запыхавшегося наставника под локоть.

– Прибыл великий князь Иоанн Васильевич. – Иона хватал воздух, хрипел. – С малой свитой… и… под охраной… Ступай скорее к игумену.

– О Господи, Господи… Зачем ему я?

Иона вдруг стих и посмотрел Филиппу прямо в глаза – пронзительно и остро.

– Не прикидывайся квочкой, Колычев. Игумен всё про тебя знает, и давно. А ты знаешь, что он знает! Иди, брат. Иди, сынок. Ты нам всем сейчас нужен.

Ох, неспроста мысли загуляли сегодня не туда, подумал Колычев. Иона прав. Беда…

***

Говорят – стукнуло столько-то годков, но чем стукнуло, куда стукнуло, о том ни слова. А вот Неждана шестнадцатая весна приложила будто бы по-настоящему. Рос он под присмотром монастырских медленно, но верно. Вроде бы вчера еще гонял хворостиной гусей, закатав портки чуть не до самой задницы, чтоб росой не промочило. Еще недавно Фома-переписчик дразнил его «от лавки на полглавки». Надысь вроде бы ещё с дворовыми псинами играл, не нагибаясь. А смотрите на него теперь – вздулся, как тесто, распахнул плечи, перестучал крутым лбом все монастырские притолоки! Обозначился второй подбородок – куда обширнее первого, да весь уже пошел щетиной, как у порося. Живот хоть и пополз уж за ремень, да все одно терялся под плечами. Кулаки свисали, будто левая и правая голова Змея Горыныча – с башкой нашего молодца размера одного. Ходячая нелепица, большущий щенок, у которого одни части обогнали в росте другие! Настоятель обмолвился как-то, назвал вместо Неждана – Дубиной. Теперь все горазды дразниться, приклеилось прозвище, как лист в парилке. Дубинушка…