Ганс Ляйп - Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

И в этот день после конфирмации, которая, впрочем, прошла очень спокойно, он подарил мне кожаный шнурок, унизанный крупными зелеными камнями, на что я, как он выражался, «сосунок», сразу обиделся. Я уже был не ребенок.

Но он так громко расхохотался, что мне показалось, будто я слышу, как в зале внизу раскачиваются и стукаются друг о друга развешанные на своих местах куклы. Потом он мне рассказал, что это не собачий ошейник и не для нежно-розовой женской шеи, к примеру, как у Валли, а настоящий негритянский талисман, приносящий счастье и удачу, ценнее золота и серебра, который нужно носить на руке как браслет, и достался он ему следующим образом. Когда шхуна «Амалия», а он был на ней, вошла, наконец-то, в фарватер Эльбы, оставив позади Гельголанд, тут-то, в сильную метель, несчастный трехмачтовик и налетел на шархёрнский риф. Бедная «Амалия», получив пробоину, в полчаса затонула, и все утонули вместе с ней, только ему и коку удалось спастись, добравшись вплавь до островного бакена. Кок был негром, черным, как вороново крыло, чертовым отродьем, но с человеческой душой. Парень, с которым, как бы это получше сказать, он делил солонину и морские галеты, и будто бы подаривший ему на память свой талисман, вот этот самый браслет, который черный, как сажа, чудик всегда носил на правой руке.

В тот же вечер я попробовал надеть магический браслет на правую руку. Но так мне пришлось бы все время напрягать бицепсы, округляя их, должно быть, у негра они были огромными. Я вполне мог бы носить талисман на ноге. И я спрятал его в комод, страстно мечтая поскорее вырасти и стать большим и необыкновенно сильным. Но до того времени сортировать письма и лизать марки я не хотел. Скорее я на коленях просил бы родителей дать Валли расчет и взять меня на ее место.

На следующий день перед обедом – я как раз привязывал к копытам кукольного черта Мушибликса новые нитки, а наш белый шпиц Алекс, принюхиваясь, сидел рядом с умным видом, вошел радостно оживленный папа и сообщил, что нашел для меня работу. На большом предприятии по переработке жира «Паммел и Цикке» меня берут учеником.

От страха и разочарования я не мог вымолвить ни слова. Черт выпал у меня из рук, его схватил Алекс и весело запрыгал с ним вокруг нас. Потом, когда я наклонился к собаке, чтобы отнять у нее куклу, мне удалось взять себя в руки, потому что мама тоже пришла. Я не стал падать на колени, чтобы просить ее о месте Валли. Одним махом я похоронил в себе мечту о дальних странах и молча кивнул, и даже смог улыбнуться.

Я никогда не забуду, как просияли от счастья лица родителей.

У мамы повлажнели глаза, она положила руки мне на голову и сказала:

– Видишь, я знала, что ты хороший мальчик, оставайся же с нами, будешь даже получать небольшое жалование, и не нужно будет голодать в чужих краях и погибать в ужасном море…

Но в ту же ночь у меня поднялась температура, и то, что я заболел, хотя и не мечтал ни о чем подобном, я воспринял своим ребяческим сознанием как ответ небес, как спасение, не говоря уже о том, насколько я был доволен. Как выяснилось, это был грипп, и я должен был оставаться в постели. Пусть печаль и забота омрачили жизнь моих родных, но совесть у меня была чиста. Как будто сама судьба вмешалась, и до самой Пасхи я не мог никуда идти.

В сущности, я недолго думал над тем, что будет со мной дальше. Разумеется, я не хотел быть в тягость моим дорогим родителям. Я хотел убежать в море тайком, чтобы когда-нибудь потом, после многих приключений, нагруженный сокровищами, вернуться домой и все загладить, все слезы высушить.

И я слышал, лежа с температурой, как зовут в морях голоса пароходов. А снизу до меня доносились реплики папиных кукол, то громче, то тише. И куклы пришли, как мне показалось, в мою комнату – ростом с руку, смешные, и поклонились: король Барбаросса и шут Пучинелли, пират Граф Пила и прекрасная Дама, а также черт Мушибликс, припадающий на правое копыто. Среди них оказался негр, которого я никогда не видел раньше, – он вел под уздцы Алекса, нашего шпица, верхом на котором сидел Барбаросса. Король привез невольника с Востока, и у того на шее был мой зеленый браслет. А в антрактах пели матросы. Они пели о Батавии и Рио.

К тому времени наши дела шли так успешно, что мы взяли напрокат пианино и смогли принять на работу того, кто мог бы на нем играть. Это был уже немолодой седовласый мужчина, который, наверное, тоже когда-то хотел добиться в жизни большего. Если было нужно, он с ходу подхватывал незнакомые мелодии, а новейшие шлягеры играл по памяти, прежде всего один, в то время очень модный, трогавший сердце не легкомысленным раскачивающимся ритмом и простенькими словами, а невыразимой меланхолией: