Игорь Лукашенок - Другие люди

– Здравствуйте, – мягко сказал, войдя в купе, высокий брюнет с натренированным телом.

– Привет, – вырвалось у Цинтии.

– Будем на «ты»?

– Я думаю, что да.

– Отлично. Ты любишь танцевать?

– Не знаю даже… В детстве любила. А теперь больше люблю смотреть на танцующих.

– Уже неплохо.

– А ты, как я понимаю, танцуешь?

– Ага. И тебя научу, если захочешь.

– Подумаю …

– Только не думай слишком долго.

– Почему?

– Чем больше думаешь, тем больше сомневаешься. А чем больше сомневаешься, тем больше тревожишься. Тревога забирает у организма силы, что ведёт …

– Я согласна!

– Здорово! Вот теперь можно и поговорить, – весело подытожил брюнет, усаживаясь напротив Цинтии.

Они заказали у проводника кофе и продолжили изучать друг друга, изредка отвлекаясь на мистерию жаркого летнего дня, сопровождавшую их от станции к станции. Поезд то набирал скорость, то замедлял движение возле небольших полустанков, не позволяя глазам окончательно привыкнуть к одному зрительному ритму. Им обоим казалось, что поезд везёт их в какую-то новую жизнь, абрис которой уже проступал в стилистике фраз, характере жестов, частоте взглядов, помогавших им понять друг друга. К ним больше никто не подсаживался, и в этом случайном уединении легко можно было заметить тайную волю судьбы. Быстро опьянённые друг другом, они переходили от темы к теме, думая, что всё время говорят про одно. Доверие меж ними росло с каждым новым словом и проторяло дорогу для самых неожиданных откровений.

– Мой учитель, который был немного философом, всегда говорил, что двадцать первый век станет веком тела и танца. Он был уверен, что слова перестанут играть для людей прежнее значение. «Научитесь понимать язык тела другого человека», – говорил он нам почти на каждом занятии. И ещё он говорил, что телесный язык древнее речи, а потому может охарактеризовать человека намного точнее. А ты как считаешь? – серьёзно посмотрел на Цинтию брюнет.

– Хм… Я не думаю, что люди разучатся говорить, читать, писать… Да и речь не упрощается, как трубят интеллектуалы, а перерождается понемногу, избавляется от лишнего. Я хочу, чтобы человек хорошо говорил на многих языках.

– А я очень сильно хочу научиться говорить с тобой на одном языке.

Через полтора года после этого разговора они поженились.

11.

Цинтия отменяла концерт за концертом, выступление за выступлением. Теперь ей совсем не хотелось начинать утро с игры на арфе, как делала она все последние годы. Арфа стояла возле окна и Цинтия, не поднимаясь с кровати, глядела сквозь её жёстко натянутые струны в новый, пугающий своей предсказуемостью, день. Иногда она курила, сбрасывая пепел прямо на паркет, и прислушивалась к ускоряющейся вибрации сердечной мышцы.

Со временем она стала бояться ранних телефонных звонков, неожиданных стуков в коридоре, детского плача за стеной и даже ночного шума дождя, который прежде так любила. Майский бог теперь навещал её очень редко и почти ничего не говорил ей. Когда-то внутри Цинтии всегда звучала музыка и отчаянно просилась на нотный лист, но сейчас музыку вытеснили безысходные мысли, съедавшие ростки гармонии, едва те успевали явиться на свет.

Друзья часто звонили Цинтии и заходили к ней, но это мало что меняло. Посещала она и психолога, пыталась быть с ним откровенной, участвовала в расстановках и рисовала. Это на время отвлекало её от привычной пустоты. Однако состояние отчуждённости и эмоционального паралича никуда не девалось и лишь затаивалось на время, чтобы набрать ещё большей силы. Впрочем, нельзя было сказать, что Цинтия окончательно утратила интерес к движущейся вокруг неё жизни. Просто она, сама того не сознавая, обиделась на жизнь, на судьбу и на тех людей, которые не могли вместе с ней разделить эту бесконечную обиду.

По выходным она лишь невероятным усилием заставляла себя встать с постели, умыться и расшторить окна. Бывало, что она задерживалась у какого-нибудь окна подолгу, отрешённо разглядывая угол соседнего дома или шпилястую колокольню далёкой церкви. Городской пейзаж ничем её не вдохновлял и только поднимал в груди ещё большую тоску, которая со временем переросла в болезненное наслаждение. Цинтия долго не теряла способности глядеть на себя со стороны, но с течением времени этот взгляд становился равнодушнее и тусклее. Если бы Цинтия жила в античные времена, то решила бы, что внутри неё поселился демон меланхолии. Но она была нашей современницей, а потому точно знала, что пребывает в состоянии глубокой депрессии, охватившей не только её, но и всё то общество, которое её родило и воспитало.