Джон Бьюкен - Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»

Послышались другие шаги, приближавшиеся с противоположной стороны лужайки. Шел мужчина, и по неравномерному звуку его шагов по вымощенной плитками дорожке было понятно, что он хромал. Двое сторожей встретились у двери и обменялись парой фраз; затем они снова разошлись и двинулись поодиночке с каждой стороны дома, словно были солдатами в патруле или надзирателями, расхаживающими по коридорам тюрьмы.

– Давай выбираться отсюда, – сказал Диксон и повернулся, чтобы уйти.

В воздухе висела странная тишина, которая бывает только перед закатом, когда птицы уже прекратили свою возню, а звуки ночи еще не начались. Внезапно в этой тишине раздались звуки музыки; казалось, они исходили из дома. Там кто-то пел – тихо, но очень красиво и мелодично.

Диксон остановился. Звуки незнакомой песни подействовали на него словно порыв свежего ветерка, разом унеся прочь всю его грусть и подавленность. Дом больше не выглядел могильным памятником. Диксон увидел, что двое мужчин прервали свой обход, поспешили назад, снова обменялись парой слов и почти побежали, словно испугавшись музыки. Потом Диксон посмотрел на своего спутника…

Херитидж стоял на одном колене и внимал песне, лицо его выражало явное восхищение. Двигаясь словно во сне, он поднялся на ноги и, казалось, собрался отправиться прямиком к дому. Диксон схватил его за рукав и потащил в кусты; поэт не сопротивлялся, следуя за ним будто сомнамбула. Они пробились сквозь кустарник, пересекли травяную аллею и спустились по склону холма к берегу ручья.

Тут Диксон впервые заметил, что лицо Херитиджа стало совершенно белым, а на висках его выступил пот. Его спутник лег на живот и, словно собака, принялся пить воду прямо из ручья. Потом он поднял на мистера Макканна взгляд, полный безумия.

– Я возвращаюсь, – выдохнул он. – Это голос той девушки, которую я встретил в Риме, и она поет ту же самую песню!

– Вы не сделаете ничего подобного. Мы идем домой. Нас ждут к ужину не позже девяти пятнадцати, – сказал Диксон.

– Нет, я возвращаюсь туда.

Херитидж явно сошел с ума, и его не следовало раздражать. Справиться с ним было можно, только потакая ему во всем.

– Я предлагаю подождать с этим до утра. Уже почти стемнело, а там бродят дозором эти два уродливых типа. А утром мы придумаем, как лучше попасть туда.

Казалось, Херитидж прислушался к его словам. Он позволил отвести себя по уже темным склонам к воротам, за которыми начиналась дорога в деревню. Но ступал он неуверенно, словно бы голова его была занята напряженными размышлениями. Только один раз он нарушил молчание:

– Ты ведь тоже слышал пение?

Диксону не хотелось его обманывать.

– Кое-что слышал, – признался он.

– Но это же был женский голос, правда?

– Звучало похоже, – согласился Диксон. – Но, возможно, это была чайка.

– Возможно, что ты идиот, – довольно грубо ответил Поэт.

Возвращение в деревню было унылым и не шло ни в какое сравнение с энергичностью начала их экскурсии. В душе Диксона царил хаос из чувств, причем все они были неприятного свойства. Он столкнулся с чем-то таким, что с первой секунды возненавидел слепо и яростно, но проблема заключалась в том, что он не мог понять, чем именно вызвана эта ненависть. Ведь не мог же на него так подействовать один только вид уродливого дома, запущенного сада или парочки недоброжелательных слуг? Нет, подобная мысль была абсурдна. Но факт оставался фактом: желая попасть в Аркадию, он оказался в местности, которая наполнила его безотчетным страхом и желанием сбежать оттуда. Никогда за все прошедшие годы он не ощущал этой глупой, почти детской паники, лишающей окружающий мир красок, а его самого воли к жизни. Он попробовал найти в случившемся юмористическую сторону, но потерпел неудачу. Один взгляд на Херитиджа, ковыляющего рядом с ним с видом помешанного, убедил Диксона, что ситуация, в которую они попали, была вовсе не смешной. Какая-то злобная эманация, исходящая из того адского местечка, свела Поэта с ума. А тут еще этот голос и пение! «Чайка!» – сказал он себе. Диксон подумал, что голос больше подходил соловью – птице, которую он никогда не видел вживую.

Миссис Морран уже зажгла лампу и развела огонь в очаге на своей миленькой кухне. Ее уютный вид вернул Диксону толику его обычной невозмутимости, и к своему удивлению он обнаружил у себя даже какой-никакой аппетит. На ужин было свежее молоко, густое от сливок, и остатки сладостей, которые подавали за чаем, дополненные благородного вида холодцом, который хозяйка величала «головой в горшке». Миссис Морран не мешала их ужину, хлопоча по хозяйству за занавеской в задней части кухни. Херитидж выпил стакан молока, но к еде даже не прикоснулся.