Тимофей Костин - Науфрагум. Дилогия

— Вот это прямо в точку!.. Уж как понеслось одно за другим, голова кругом идет, — ото всей души согласился я. — Ну так, значит, не сердись, пожалуйста.

— Не, чтоб я прямо уж сердился, — Герт тяжело вздохнул. — Ты прости, камрад, что на тебе сорвал зло.

Еще раз почесав в затылке, я не слишком уверенно протянул руку.

— Значит, мир?

Молодой танкомастер не стал долго колебаться — его крепкие, навсегда потемневшие от машинного масла пальцы стиснули мою ладонь; хотя я тоже, конечно, уже никак не мог похвастаться чистотой — смазка накрепко въелась в кожу и под ногтями.

— Мир, конечно.

Корчма наполнилась смехом и гулом — только что чуть ли не делавшие на нас ставки зрители одобрительным подняли кружки:

— Ось, добры хлопцы!

— Ну чисто коты под окном; чуть что — так сразу лапой…

— …А тут и хозяйка с ковшиком: "Цыть, негодники!"

— Заместо чтоб враждовать, чашу надо испить!

Последнее предложение всем показалось настолько разумным, что я и глазом не успел моргнуть, как обнаружил в руке глиняную стопку. Наши с Гертом локти мигом оказались переплетены,

— Не бей по роже: себе дороже! — насмешливо пропищали какие-то девушки слева

— Кстати бранись, кстати мирись!.. — подбодрил кто-то густым голосом справа.

Сконфуженно глянув друг на друга, мы с Гертом разом махнули свои стопки. Горло обожгла крепкая горилка, даже слезы навернулись на глаза. Втянув ноздрями воздух, я зажмурился и с непривычки помотал головой. Пожалуй, в последний раз я пробовал такую уже с год назад, в последней экспедиции на Юкон. В желудке сразу стало тепло, и когда я снова оказался на лавке за столом, настроение начало быстро подниматься.

Веселье продолжалось, за соседним столом кто-то развернул во всю ширь меха аккордеона, и дым поплыл, как говорится, коромыслом. Всего несколько минут спустя, я обнаружил, что в красочных подробностях рассказываю Герту про крушение "Олимпика" и чудесное спасение его пассажиров и экипажа, иллюстрируя это с помощью крупного печеного кабачка и солонки, которая, к сожалению, упала и разбилась, в отличие от гондолы. Придя в полный восторг, мой недавний противник потребовал выпить за наш геройский, хотя и самозваный экипаж, что и было немедленно сделано. Затем речь зашла про вчерашний танковый бой, развернувшийся на улицах деревни и в циклопическом геодезике. Рассказ о храбрости принцессы, которая отважно провела танк по жутким, повисшим в пустоте эстакадам, естественным образом вылился в тост за ее здоровье, который и был произнесен во всеуслышанье. Странно, сама она почему-то не выглядела довольной таким выражением уважения и восхищения, лишь хмуро кивнув в ответ. Затем в центре всеобщего внимания оказалась уже Весна, которую я, наконец-то, от души поблагодарил за спасительное умозаключение по поводу содержимого газгольдера, самым высоким образом оценив ее интеллект. Понятия не имею, почему она так покраснела и съежилась, словно борясь с желанием спрятаться под столом. За здравицей в ее честь последовала драматическая история финальных выстрелов, принесших нам победу. Демонстрация принципа действия сегментного зажигательного снаряда с помощью подброшенной в облачко табачного дыма горсти печных угольков оказалась вполне научной, наглядной и при этом зрелищной, несмотря на протесты корчмаря, опасавшегося пожара, и сорвала бурные аплодисменты аудитории, завершившиеся, естественно, прочувствованным тостом, превратившуюся в оду верному глазу и руке Брунгильды, а также танковой трехдюймовке.

Потом опустился занавес, и больше я уже ничего не запомнил.

Головная боль, которая разбудила меня, походила на сверлильный станок. Замычав, я обхватил голову руками, силясь разлепить глаза и понять, где нахожусь. Незнакомая бревенчатая стена, узкое оконце, жесткая лавка с тонким тюфяком, набитым соломой, совершенно ни о чем не говорили. Оставив попытки сориентироваться, я поневоле сосредоточился на своем бедственном состоянии. Надтреснутый чугунный горшок, которым какой-то злоумышленник незаметно подменил мою голову, гудел и нестройно резонировал в ответ на любое движение. Мало того, он так и норовил укатиться куда-то по наклонной плоскости, в которую почему-то превратился мой несчастный мир. С огромным трудом преодолевая центростремительную силу, горящую превратить меня в какое-то гротескное перекати-поле, я перевернулся на спину, уставившись в низкий досчатый потолок. Мучительный спазм в пересохшем горле заставил меня снова издать жалкий полухрип-полустон. Во рту тоже все спеклось, как на поду мартеновской печи, но голова кружилась и вертелась так, что попытка встать наверняка закончилась бы печально — лбом об пол. Но жажда была поистине невыносимой, и я все же сумел приподняться на локте. Увы, это усилие потребовало практически всех наличных сил и мне оставалось лишь признать поражение, когда запекшихся губ вдруг коснулся гладкий край глиняной кружки.