Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3

Вечером того же дня жители Патерстоуна, славившиеся спокойствием и меланхоличностью, поневоле стали свидетелями шоу, которое они приурочили к юбилею города.

Ах, юбилеи, юбилеи! Кто вспоминает, что триста лет назад простой мужик Сидор был оторван от семьи, взят в колодки под каким-то незначительным предлогом и насильно пригнан в тюрьму, а потом отправлен под открытым небом строить город в болоте, где до того жили одни лишь кулики да лягушки. Кто вспоминает о страшной судьбе Сидора и миллионов таких же, как он. Никто никогда не узнает, где и в какой час взошёл бедный, нерасторопный Сидор на свою Голгофу, где нашёл Сидор свой негаданный конец – убили ли его за ослушание парубки царя, посадили ли его в тюрьму, где он околел от туберкулёза и плохой еды, заснул ли он на стропилах нового сооружения, да и звезданулся, как говорят, на камни – никто об этом уже никогда не узнает. Исчез человек, как не было. Да и кому нужен и интересен этот маленький человек? А может, и не было никакого Сидора, раз не было бумаг о том. Это слишком обычная история для этой страны, чтобы о ней вообще следовало говорить. Миллионы загубленных абы кем лежат здесь под кустами, никем не захороненные. Кто они? Когда их убили? Кто знает?! Пройдёт триста лет, и не вспомнят никакого Сидора с его нелёгкой жизнью и с его страшной смертью, а вспомнят ненормального царя с дёргающейся в тике щекой, вечно сжатыми добела кулаками, царя, удумавшего-таки возвести в малярийном болоте восьмое чудо света на потеху сонной Европе. Что Сидор? Могилы таких Сидоров и Прокопов на каждом углу моей поющей страны, обо всех не упомнишь.

«Сидор… Пидор…» – пошутит какой-нибудь губернатор, поправляя несуществующую треуголку на голове. Да и не надо, может быть волновать сердце взволнованного читателя тяжёлыми воспоминаниями. Живым людям нужна радость, а не упоминание общественных несовершенств и преступлений.

Не дождавшись хлеба и вина из царских подвалов, все в городе ждали зрелищ. И Гитболан одарил их зрелищем, забыть которое смогут не все, даже если некоторые и захотят.

Началось всё с того, что вечером, когда последние лучи заходящего дня ещё играли в небе, на Пивском бульваре ударила с одной стороны одна литавра, с другой – другая и, смешав проезд, по камням покатились какие-то карлики, лешие, в общем, вся нечисть, которой бабушки в Патарстоуне пугают малолетних детей. Все, конечно, поняли, что это переодетые актёры пришли развлекать народ. Они бы и сошли за актёров, да только уж дюже плохо пахли. Люди на проспекте затыкали носы, забегали в низкие подворотни. Запах был силён.

А потом разом зарокотали барабаны, и семь сверхсильных прожекторов выхватили из черноты неба фигуру в чёрном блестящем плаще, в чёрной маске. Осторожно переступая, фигура двигалась, как будто по проволоке, пересекая проспект по диагонали. Вверху, над городом, в свете прожекторов шёл, легко балансируя тростью высокий стройный человек в цилиндре и длинной блестящей чёрной накидке, которая без всякого сомнения должна была ему мешать, но ведь не мешала же, не мешала. На морде у него была какая-то корявая средиземноморская маска в форме то ли раковин, то ли морских коньков, то ли ещё чего.

Человек, предпринявший такое крайне рискованное путешествие, балансировал тяжёлой тростью с набалдашником в виде головы змеи.

Сзади, едва поспевая за ним, семенил толстый брюзга в грязной хламиде с закатанными рукавами и худосочный тип в некогда интеллигентской косоворотке, подпоясанный красным рушником. На груди его красовался целый иконостас орденов разных времён и народов.

Находящимся снизу не было слышно ни слова, а между тем двойняшки, семенившие следом за Гитболаном по шаткому тросу, на этот раз слов не жалели.

– Нерон! Бл! Что за крики?

– Ветерану влепили пощёчину по левой обожжённой войной ягодице! Влудили по самые помидоры! Развлекай их тут! Я аристократ, а не клоун в погорелом театре! Я покинут навеки!

– Что случилось, старина?

– Мила Навзнич! Живая поэма тридцатых! Она умела всё! В молодости она играла в массовках, плясала в клубе, гасила свечи причинным местом и рассчитывала получить за своё искусство всемирную славу и место в Пантеоне!

– В Пентагоне, может быть? – подправил Кропоткин, пальцем указывая своим очкам на их истинное место и размахивая руками то взад, то вперёд.

– В Вестминстерском аббатстве! Она ушла от меня навсегда!