Лев Линьков - Капитан Старой черепахи

Баулин не зря думал, что его ребятам на каваса­ки куда труднее, чем на «Вихре». Волны почти бес­прерывно покрывали маленький бот, он ковылял, тре­щал, кланялся, переваливался с боку на бок, нырял и все-таки выкарабкивался на свет божий, слушаясь твердой руки Доронина, как взнузданный конь слу­шается опытного наездника.

Площадка рулевого находилась на самой корме, за будкой машинного отделения, и, борясь с крутой волной тайфуна, прищурив глаза, весь напружась, Се­мен то и дело больно ударялся лбом, щеками и носом в дверь будки и не мог уже разобраться, от океанской ли воды или от крови у него солоно на губах и во рту, вода или кровь застилает ему глаза.

Только бы не выпустить румпель руля, только бы удержать румпель!..

Не легче, чем Семену Доронину на палубе, было и Алексею Кирьянову в будке. Машинное отделение называлось так будто в насмешку. В середине узкой, низкой будки находился мотор, в проходах по сторо­нам можно было стоять только боком, пригнувшись, чтобы не ударяться головой в потолок, обитый листа­ми толстой жести. К тому же Алексей находился в этой тесноте не один — с него не спускали глаз двое «рыбаков», обозленных и, как то понимал Але­ксей, готовых на любую подлость.

От непривычного напряжения сводило шею, и того гляди упадешь во время крена на рычаги или на го­рячие цилиндры мотора или сунешься рукой на рас­каленные шары зажигания. Грудь спирало от духоты, от копоти, в носу и в глотке першило от испарений бензина, от вони перегретого машинного масла.

Беда пришла, когда кавасаки вслед за «Вихрем» угодил в «толчею», в самый центр циклона. Бот за­качался во все стороны, как ванька-встанька, и тут-то вдруг и сорвалась с болтов расположенная в носу сетеподъемная машинка. Со всей силой двухсот пя­тидесяти килограммов стальная штуковина скользну­ла наискось по палубе и, задев краешком угол буд­ки, проломила его.

Не думая уже о том, что можно упасть на мотор, Алексей скинул бушлат и, как пробкой, заткнул им пролом. В этот-то момент один из «рыбаков» выхва­тил из пазов в стене гаечный ключ и наотмашь уда­рил Кирьянова. Не накренись кавасаки — удар при­шелся бы по голове. Падая на пол, Алексей успел громко вскрикнуть.

Оставив румпель — тут уж мешкать некогда! — боцман рванул дверцу машинного отделения и бро­сился на помощь товарищу. Пока он протиснулся между мотором и стенкой, туда, где на полу боролись Кирьянов и один из «рыбаков», второй проскользнул с другой стороны мотора на площадку рулевого, за­хлопнув дверь, запер ее щеколдой и, ухватившись за выступы трюмного люка, рискуя быть смытым за борт, пробрался на нос и сбросил с крюка буксирный трос.

Будка тускло освещалась висящим под потолком фонарем. Скрутив «рыбака», Доронин ринулся обрат­но. Кавасаки неуправляем, его вот-вот перевернет! Однако дверь оказалась запертой. Раз, два, три!.. Се­мен с остервенением ударял плечом в крепкие, оби­тые листами жести дубовые доски, пока дверь не по­далась и не слетела с петель...

Освобожденный от тяжести за кормой, подгоняе­мый ветром, «Вихрь» стремительно мчался на юг. Не­ожиданно совсем рядом из темноты вынырнул силуэт первого кавасаки. Сторожевик настиг его, поравнялся, включил прожектор. Лишь бы не ударило волной о борт!

Баулин махнул рулевому Атласову, тот понял, при­целился взглядом к пляшущей метрах в полутора от «Вихря» палубе бота и прыгнул.

Атласов появился вовремя: положение Доронина и Кирьянова было критическим — сбросив буксир­ный трос, «рыбак» отпер кубрик, и остальные нару­шители выбрались уже на палубу.

На втором кавасаки дело обстояло лучше, чем ожи­дал Баулин: Ростовцев по-прежнему стоял у штур­вала, держа бот вразрез волнам, Левчук — у запер­того кубрика...

На рассвете шторм начал сдавать. За кормой сто­рожевика качались на волнах кавасаки, будто за ночь ничего не произошло.

— Ну, брат, и командир у нас! — глубоко вздох­нув, сказал Алексей, потирая ушибленное плечо.

— А что тут особенного: для капитана третьего ранга это самая обыкновенная операция, — ответил Доронин, поворачивая румпель, чтобы поставить бот в кильватер за «Вихрем».

У Кирилла Прокофьева была странная манера шу­тить некстати. Он словно не понимал, когда можно хохотать, а где следует хранить деликатное молча­ние.

Больше всего доставалось от Кирилла его другу, Тарасу Квитко, парню безобидному, застенчивому до робости. Тарас не мог отличить ноты «фа» от «соль», но часами готов был крутить патефон, слушать арии и дуэты из опер, особенно из «Наталки-Полтавки», и частенько подпевал себе под нос, страшно фаль­шивя при этом.