Валерий Янковский - Тигр, олень, женьшень

В первом часу все стихло, и мы начали раскладывать на снегу второпях сваленную дичь. Уложили аккуратно, рядами, с небольшими промежутками, чтобы птица за ночь лучше промерзла. Иван Иванович сосчитал: двадцать три.

Забрались в будку, растопили печку, напились чаю. Рассказывали наперебой, и все сошлись в том, что ради такого вечера стоит пережить любые тяготы и трудности. Ждали, что на заре лёт возобновится, но прокатившаяся за три часа волна иссякла.

Вот и угадай этот вал! Незадачливый Бибик остался вне игры, хотя долю от своей компании, конечно, получил.

Утром услышали гул трактора. Завхоз и тракторист лесоучастка приехали за дровами и решили заглянуть к нам. Они уже слышали о неудаче всех собравшихся этой весной на перевале и были ошеломлены, увидев шеренги разложенных рядками казарок. Кто-то надоумил:

— Покружите по стланику позади, на восток от нас, думаем, мы в темноте собрали не всех.

Они натянули высокие резиновые сапоги и, пока мы завтракали «добыли» на радость женам еще трех замороженных гусей.

Со следующим трактором снялись все, оставив монопольными хозяевами перевала неугомонных энтузиастов — «стариков». Дождались ли они «девятого вала» — не знаю. Для меня описанный был последним на далекой, но крепко приросшей к сердцу Колыме. Прошли годы, но до сих пор она и гуси прилетают ко мне во сне.

Тропа выводит меня на берег горной речки Эльдагоу. Именно о ней, почти об этом месте, рассказывал когда-то у костра капитану Арсеньеву его неразлучный спутник Дерсу Узала. Здесь, в верховьях речки, тигр отнял у гольда убитого им пантача-изюбра.

Сквозь стволы чозении — береговой ивы, сквозь опущенные к воде ветви черемухи вижу маленькую рубленую избушку. Из трубы вьется голубоватый дымок. Значит, мои товарищи-корневщики Петр Афанасьевич и его сын Саша уже прибыли и растопили печурку: прошли дожди, избушку надо просушить.

Во дворе зимовья с облегчением сбрасываю свой увесистый рюкзак. Дворик — утоптанная ровная площадка перед избушкой. Вокруг — травы выше человеческого роста. Мерно покачиваются на ветру стройные, как пальмы, чозении — всего 15–20 сантиметров в диаметре, а высота 25–30 метров! Меж ними ясень, орех, сирень, черемуха. В десяти метрах шумит Эльдагоу.

Готовимся к завтрашнему походу. Налаживаем обувь, убираем картошку и помидоры в яму, выкопанную под стеной зимовья с теневой стороны. Накрываем ее от бурундуков, мышей и птиц. Консервы — под нары. Хлеб — в мешок, чтоб не сох, не черствел. Крупы, чай, соль, сахар — на полки, где посуше. Заготавливаем сухие дрова на случай непогоды, складываем тоже под нары. Сухая кора чозении — отличная растопка.

На площадке перед зимовьем варим на костре ужин. Тут же и едим, рассевшись возле огня на чурбаках, чаевничаем и рано ложимся спать. Нары узкие, втроем тесно. Ложимся валетом: Сашка с отцом в одну сторону головой, я — в другую…

Чуть свет Петр Афанасьевич вытягивает из-под нар кусок сухой коры, чиркает спичкой — и сразу вспыхивает костер. Быстро одеваемся, умываемся на речке, завтракаем, Сашка перекидывает через плечо сумку с хлебом, помидорами — пошли.

Путь наш лежит на тот берег Эльдагоу, в горы.

…Впервые я увидел женьшень в детстве, на плантации, созданной моим дедом еще в девяностых годах прошлого столетия. Помню, мы с младшим братом тихо стоим на узкой дорожке, держась за руки отца. Дорожка — проход между грядами многолетних дедовских посадок женьшеня. Стоим и смотрим, как завороженные, на красные головки, на стрельчатые темно-зеленые листья. Стоим молча, слушаем, как отец тихо беседует с заведующим питомником Григорием Васильевичем о какой-то тле, о червяках, подтачивающих растения…

Потом я видел — это тоже было давно — обтрепанных, пахнущих костром корейцев-корневщиков, бережно и торжественно развязывающих перед жадным взором седого аптекаря свои продолговатые лубки из кедровой коры. Там, на мху, слегка пересыпанные землей, лежали маленькие корявые «человечки» цвета слоновой кости. И все молчали, сдерживая дыхание…

Сам я женьшенем раньше никогда не занимался: не искал, не находил, не копал. В тайге главным для меня была охота. А тут вдруг почувствовал, что должен найти его сам, должен первым увидеть то, что еще не видел ни один глаз, получить право крикнуть старинный азиатский таежный клич: «Панцуй!»