Валерий Янковский: Тигр, олень, женьшень

Саша прощается и уходит. Стоит та же безмолвная тишина. Кто готовит дрова, кто варит обед, кто просто дремлет на солнышке. Даже разговоры иссякли.

Под вечер мы с Петром Алексеевичем вернулись из очередного обхода леса. Иван Иванович и Иван Георгиевич — бессменный энтузиаст-повар — ждали нас к ужину. Поели «всухую»: все, кроме чая, было давно выпито. Наш шеф-повар по кличке Татуза — Большой живот (по-китайски) долго распространялся о «вкусовых данных» разных восточных блюд, потом натянул полушубок, перекинул через плечо бинокль и, кряхтя, полез по лесенке на плоскую крышу будки. Это выполнялось по привычке, скорее из принципа, ибо большинство уже окончательно утратило веру в успех.

Оставшиеся в домике валялись на грубых дощатых нарах, «травя» старые анекдоты; двери стояли распахнутыми, на перевал опускался тихий теплый вечер. Неугомонный, громогласный Петр не успел закончить очередную историю, когда на, крыше что-то завозилось и кулак Татузы трижды бухнул в гулкую крышу:

— Тише! Вроде где-то кричат…

Все гурьбой высыпали на улицу и, приоткрыв рты, вытянули шеи.

«Кикики-ки-ки… кикики-ки-ки…» — все явственнее доносилось со стороны глубокой, уже потемневшей впадины, на западе позолоченной поверх мглы лучами близкого к горизонту солнца. Багровый закат и эти лучи не давали ничего видеть, а звуки нарастали.

— Казара ползет, карауль!!!

Тревога у нас и на стане «бибиков» поднялась почти одновременно. Темные полусогнутые фигуры заметались в поисках удобной позиции. Длинноногий Петр ринулся по сугробам за куртину стланика между нами и соседями, Иван Иванович — за будку, я — за куст перед ней, наш наблюдающий, сопя, распластался на сброшенном для удобства полушубке, не слезая с крыши.

…Они надвигались черным на фоне заката, колеблющимся полумесяцем; часто, по-казарочьи, махая острыми, загнутыми книзу крыльями, перестраиваясь на ходу и оживленно переговариваясь, шли прямо над ложбиной между двумя станами. Мы с Петром только успели приглушенно крикнуть: «Не торопись, напускай, напускай!» — как тут же рявкнуло несколько ружей. Стая встала на дыбы, смешалась. «Трах-тактах» — один, второй, третий комок закувыркался в вечернем небе. «Бух-бух» — они шлепнулись в стланик и на вытоптанные площадки.

— Мой! Держи! Смотри! Стоп, не там!.. Иван, тебе сверху виднее, где упал?

Иван Георгиевич теряет обычное спокойствие:

— Какого черта пристали? Иван, Иван!.. Я тоже стреляю, и у меня упал, во-он там!

Красные, возбужденные охотники уже тащили первых гусей, еще о чем-то спорили, когда наш дозорный одним окриком пресек общий гвалт:

— Тихо, летят!

Все смолкли мгновенно, кинулись по своим облюбованным точкам.

Вторая цепочка-треугольник забирала правее, прямо на нас. Из-за розоватых, освещенных последними лучами вершин стройных лиственниц вынырнули серые, с более короткими, чем у гуменников, шеями и аккуратными головками стремительно летящие птицы. Хорошо видны округлые, пестрящие черными полосками брюшки. В тридцати — сорока метрах отчетливо различимы желтые лапки, прижатые к нижней части живота.

И вот они уже надо мной. Ловлю на мушку надутого от важности передовика, чуть выношу — раз! Он ломается в воздухе: сложив вдоль тела острые крылья, откинув назад голову, камнем валится почти на крышу нашей будки.

Успеваю сделать еще два выстрела, а кругом настоящая канонада: сквозь общий грохот улавливаю речитатив второго браунинга в руках Петра Алексеевича. Падает вторая, третья птица, мне на голову сыплются дымящиеся пыжи из стволов тулки палящего с крыши Ивана. Не успеваем собрать к стенке нашего домика первые трофеи, как снова крик и снова приближающееся «кики-ки-ки-ки, а-а-а-ак!»…

Шурша настом, из темно-зеленого куста стланика выбирается пунцовый, с широко открытыми сияющими глазами Петр, он держит за шею опустившего лапы гуся. Кидает его в общую кучу и возбужденно рассказывает:

— Ты понимаешь, смотрю — тушки, жирные такие, круглые, прямо в глаза прут! — Он длинными пальцами делает кольцо, изображая эти «тушки». Из другой куртины вылезает с гусем Иван Иванович, смотрит гордо, но не успевает сказать слова, как кто-то испуганно: «Карауль, идут!» — и все снова врассыпную.

Темнеет, огонь из стволов полыхает зарницами, силуэты птиц видны только на фоне закатного неба, а казарка все рвется на северо-восток. Пальцы судорожно ощупывают патронташ — он пуст! Один за другим вбегаем в будку, дрожащими руками шарим в рюкзаках запасные патроны. А снаружи опять крики, опять стрельба!..