Лев Линьков: Капитан «Старой Черепахи». Повесть

- Разгрузили трюм! - проворчал Сима, когда они оказались на улице.

- Со спекуляцией борются, - примиряюще сказал Андрей. - Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через плечо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб курчавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджарый й угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с небольшой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко поставленными глазами, и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.

- Отца моего видел? - спросил после недолгого молчания Андрей.

- Часто вижу, прыгает! Твой Роман Денисович всё на маяке… Хороший старик!

- А наших из эскадры? Петра Лопухова, Ваню Рыбакова, Михаила Васюткина?

- Никого не видать на горизонте. Васюткина под Петроградом встречал, Рыбаков где-то у Перми погиб. Разметала революция моряков по сухопутью. Потерялась кто где.

- Моряки не потеряются, - раздраженно поправил Андрей.

- Так-то так, - смутился Ковальчук. - А тебя где эго ковырнуло?

- Под Кастарной…

- В кавалерии служил?

- И в кавалерии пришлось.

- Поплавали, одним словом, - усмехнулся боцман.

- Поплавали, - подтвердил Андрей. - А ты как живешь? Работаешь-то где? Плаваешь?

- Как же, плаваю… на бочке в лимане! - Ковальчук помрачнел. - В дворниках я на телеграфе…

Сима рассказал, что воевал под Петроградом против Юденича («Лохань английскую мы там с одним дружком подбили, танком называется», - не преминул похвастать он), потом был пулеметчиком на бронепоезде «Смерть капитализму». Под Перекопом продырявило осколком бок, думал отдать концы и распроститься с жизнью, да обошлось: живучи черноморцы! Год провалялся в Симферополе в госпитале, в мае уволили по чистой. Куда было податься? Махнул к старухе-матери в Одессу. Хотел плавать - не вышло. Обида! Бил, бил буржуев и всяких интервентов, всякую шкуру барабанную, а торгаши и спекулянты опять расплодились, словно тараканы в камбузе, к ногтю бы их всех!

Сима обрадовался возможности отвести душу со старым другом и говорил без умолку. За свою говорливость он ведь и получил на «Смелом» прозвище «Пулемет».

Андрей, не любивший рассказывать о себе и жаловаться на превратности судьбы, предпочитал слушать и с волнением глядел по сторонам: вот она, родная Одесса!…

Когда миновали Портовую, дома сгорбились, тротуары сузились. Здесь, на окраине, обитали рабочие одесских заводов, портовые грузчики, извозчики, мелкие торговцы. Андрей знал на Молдаванке каждый переулок. Одним из них мальчишки всегда ходили к морю, на рыбалку; за длинным желтым забором должна быть старая выемка, через которую можно пробраться в таинственные катакомбы, а в Дюковском саду они гуляли с Катей…

Друзья распростились у домика, где жили родители Ермакова, сговорившись обязательно на днях повидаться и выпить по чарочке.

- Поклон отцу с матушкой, - сказал на прощанье Ковальчук и так сжал приятелю руку, что тот невольно поморщился.

Дом, где родился и вырос Ермаков, был небольшой, в три окна по фасаду. Сложенный из пористого местного камня-ракушечника, он напоминал деревенскую мазанку.

Прежде чем отворить калитку, Андрей несколько минут постоял на тротуаре. Всё ли в порядке в родном гнезде! Здоровы ли старики? Он знал, они всегда ждут его, и все-таки подумал: «Ждут ли?»

Сколько раз, стоя на ходовом мостике «Пронзительного», лежа под дождем в окопах в приволжской степи, мечтал он об этой минуте - встрече с отцом и матерью. И хотя давно уже был отрезанным ломтем и огрубел от жизненных штормов, а всё тянуло его к отчему дому. И так совестно стало, что по году не писал родителям.

Андрей легонько толкнул скрипучую калитку, сделал два шага, нагнул голову - тут должна быть ветвь старого каштана, - поднял руку: вот она, ветвь…

Отца дома не оказалось: он дежурил на маяке.

- Надолго, либо опять на неделю? - с тревогой спросила мать, Анна Ильинична, глядя, как Андрей с жадностью ест холодный постный борщ.

- Насовсем! - ответил Андрей.

«Плохо живут мои старики, совсем плохо!» - подумал он, вытаскивая из черствого хлеба колючие соломинки.