Зоя Ерошкина: Клавка Уразова

Повесть

Пермское книжное издательство

Пермь — 1959

Повесть «Клавка Уразова» принадлежит перу Зои Алексеевны Ерошкиной, автора, известного уже на Урале своей повестью «На реке». Зоя Алексеевна Ерошкина, человек старшего советского поколения, родилась в Прикамье, выросла на Каме. С 30-х годов она занималась литературоведческой работой, была одним из сотрудников «Уральской советской энциклопедии». Ее статьи печатались в различных литературоведческих журналах, московских и уральских. Повесть «На реке» — первое крупное художественное произведение З. А. Ерошкиной, над которой писательница работала длительное время, вышла в свет в 1956 году в издании Пермского книжного издательства. После ее опубликования Зоя Алексеевна Ерошкина, живущая ныне в Харькове, была принята в члены Союза писателей.

В новой повести З. А. Ерошкиной «Клавка Уразова» рассказывается о том, как молодая женщина, попавшая по молодости лет в дурную компанию и отбывшая наказание в исправительно-трудовом лагере, становится настоящим человеком. Эта повесть о том, как озлобленная, во всем, казалось бы, изверившаяся Клавка под влиянием советских людей и жизни становится полноценным человеком Клавдией Ивановной Уразовой, как находит она в себе силы не только для работы, но и для воспитания сына, как решает она вопросы любви и семьи.

В то утро, когда за ней с глухим заунывным скрипом закрылась дверь проходной исправительно-трудового лагеря, у Клавки Уразовой, статной, рослой женщины, одетой в лагерную телогрейку, темную юбку и мужскую шапку-ушанку, было с собой немного денег, скудный узелок с вещами и паек на три дня. Справку об освобождении и талон на проезд до небольшого городка, куда ее позвала к себе одновременно освобожденная спекулянтка Марья, Клавка спрятала на груди, за вырез кофточки.

Отойдя немного, обе остановились. Повернувшись к частоколу лагеря, за которым уже скрылись низкие бараки, Марья, пожилая, полная женщина, зашептала что-то похожее на заклинание или проклятие, а Клавка, ожидая ее, сама не зная зачем, сняла шапку и, когда резкий ветер разметал тяжелые темные волосы вокруг ее худощавого лица, с улыбкой отдалась этой суровой ласке. Улыбка стерла с лица Клавки угрюмость, и стало ясно, что она еще совсем молода, что у нее высокий чистый лоб, смелые серые глаза, в глубине которых, однако, даже при улыбке оставалось что-то напряженное. Она не была красива; этому отчасти мешала грубая полумужская одежда и не по-женски резкие движения. Но все-таки в неожиданно мягкой линии ее рта, во взлете ее темных бровей, в выражении всего лица было что-то незаурядное, даже привлекательное.

— Ну, расплевалась? Отвела душу? Давай-ка, — и, ловко связав узелки, так, чтобы их можно было перекинуть через плечо, Клавка взяла все на себя. — Вот, теперь не отставай.

Была осень. Поздняя осень, когда уже опала листва, делавшая дорогу уютной, и оголенные ветви деревьев черной ломаной сеткой пересекали небо, когда между стволами просвечивала даль и все вокруг говорило о просторе. Это усиливало чувство свободы, Клавка шагала твердым размашистым шагом, вспоминая о задыхающейся, мелко семенящей ногами Марье только для того, чтобы резко свистнуть, подражая свисту конвойного, или грубо крикнуть: «Наддай!»

Ей хотелось бросить эту женщину среди дороги, идти одной, но она не могла: во всем широком мире, куда Клавка шла, не было ни одной крыши, которую бы она могла считать своей, которая бы ее ждала.

Но Клавка была здорова, сильна и твердо уверена, что не пропадет, хотя совершенно не знала, как будет жить, что будет делать, совсем не представляла себе, какова сейчас жизнь «на воле»; все говорили, что там далеко не так, как было раньше.

«Не из таких я, что пропадают», — подумала она и, оглянувшись, крикнула:

— Эй! Тетка Марша, а ну, подтягивайся! Навязалась ты мне… трухлявая.

— Не командуй! И была такая тетка Марша, да в лагере осталась. Теперь я тебе Марья Кузьминишна, и не иначе… Запомни.

— Фу ты! Марья, да еще и Кузьминишна!.. — фыркнула Клавка прямо в лицо. — Заново родилась?

— И не фыркай… Пожалела я тебя, позвала к себе для компании, чтобы смелее ехать, так ты цени. Да лагерные-то замашки брось. Забывать их надо. В семейный дом едешь, не куда-нибудь. Дня два-три, куда ни шло, поживешь у меня, а там уж не прогневайся, сама устраивайся, — и степенно поджала губы.