Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Вот скареда. Не бойся, не заживусь… Нужна ты мне… А про лагерь ты, пожалуй, правильно; хвастаться нечем, особенно если отец у меня с образованием, да и фамилия Уразовых не из плохих, а я вот… — и, чтобы не отвечать на вопрос, за что попала в лагерь, прикрикнула: — А ну, шагай без разговоров!

Попала Клавка в тюрьму, когда ей не было еще восемнадцати лет. Попала вместе с компанией таких же, как и она, разболтавшихся от безделья, от безнадзорности мальчишек и девчонок, которые, чтобы иметь возможность пользоваться удовольствиями и благами большого города, занимались мелкими кражами. Об этом Клавка даже и не знала. Она просто сдружилась с бойкими ребятами, восхищенная их беззаботной, веселой жизнью, разговорами о кино, театре, пирушках, просто потянулась к ним от уныло-однообразной домашней жизни, от школы, которую не любила, хотя уже успела с грехом пополам кончить семилетку.

Когда всю компанию арестовали в маленьком грязноватом ресторанчике, где они, по мнению Клавки, страшно шикарно кутили, она даже не сразу поняла, чем это может кончиться. Поняла и испугалась только тогда, когда у нее отобрали, как краденую, подаренную в этот вечер новыми друзьями золотую брошку. Она пыталась протестовать против ареста, пыталась бежать, но шепот одной из девчонок: «Брось, дура, все равно каюк», заставил ее понять, что тюрьма неизбежна, что все прежнее кончилось; у нее не осталось никого, кроме этих недавних знакомых, которые и здесь были вызывающе смелы и развязны. Из чувства товарищества Клавка старалась вести себя во всем так же, как они.

Невозможность вернуться домой, где отец мог избить до полусмерти, где мать до конца жизни будет попрекать тюрьмой, где все соседи будут смотреть с презрением и жалостью, а главное, страх потерять своих смелых, веселых друзей — все привело к тому, что она сама разбивала попытки следователя оставить ее на свободе.

— Только не смущайся, Клавка. Не отставай от нас. Бери отчаянностью, — говорили друзья.

И она не смущалась.

— Куда их, туда и меня. Посылайте вместе в лагерь. Я, может быть, больше их виновата, да только вы не знаете, а я сама про себя говорить не хочу. К отцу, к матери ни за что не вернусь. Какая с ними жизнь? Хуже тюрьмы. Все равно буду жить так, как они не велят. Они говорят — не гуляй, а я буду гулять, учись, говорят, работай, а я не буду. Хочу жить легко и весело — вот и все. Чем занималась, тем и буду заниматься. Посылайте вместе в лагерь.

— Чужие слова говоришь? Нахваталась? — пристально смотрел следователь в ее похудевшее, посеревшее лицо. — Пропадешь ты с ними, девушка…

— А вам какое дело? Кому чужие, а мне нет. Вместе взяли, вместе и отправляйте.

От свидания с родными Клавка категорически отказалась: «Поди они…», да и сами родные не настаивали и отказались взять ее на поруки. В глазах отца, мелкого техника, сухого, замкнутого человека, и матери, давно утратившей способность разбираться в чем-либо, кроме хозяйства и своих болезней, все случившееся с дочерью казалось неисправимым и непростительным позором.

Клавка добилась своего: ее направили в исправительно-трудовой лагерь, но не в тот, куда пошли ее товарищи. Это было ударом. Она чувствовала себя обманутой: она же говорила, просила, что хочет быть там, где они. Ей казалось, что ее просто перестали считать человеком, раз, несмотря на ее слезы и просьбы, все-таки поступили так жестоко.

Горе сменилось злобой, и, как человек, которому, по ее убеждению, было уже нечего терять, она с первых же дней лагерной жизни не признавала никакой дисциплины, скандалила, ссорилась, лезла со всеми в драку и упорно, вызывающе отказывалась работать.

Два случая особенно озлобили, опустошили Клавку.

Первым из них была смерть одной из соседок по нарам в бараке, вернее даже не сама смерть, а глубокое равнодушие к ней окружающих. Жизнь барака ни в чем не нарушилась. Никто не пожалел об умершей. Никто не был возмущен дракой, сразу же вспыхнувшей из-за освободившегося места, на которое многие давно поглядывали, с нетерпением ожидая, когда умрет больная. Забившись в угол, похолодев от горя за себя, Клавка думала: «Так и меня… в сарай. Так и про ценя скажут: „Слава богу, освободила место“. Значит человек никому не нужен… — все равно — хоть он хороший, хоть плохой; значит чужая жизнь для всех копейка», — думала она.

Но через некоторое время в жизнь Клавки вошло такое, что наполнило все ее существо радостью, счастьем. Все изменилось: она почувствовала, что кому-то нужна, кто-то ее ищет, кто-то с ней ласков. Она была рада отдать этому человеку все, что у нее было, — и душу и тело. Мучительно радостно приняла и оправдала в нем все, что ее вначале отталкивало. Все прощала — пусть хоть такой, да будет с ней. Она была счастлива. И вдруг — вся развязка заняла не больше часа — узнала, что он сам просил перевести его в другой, дальний лагерь, увидела на любимом лице холодную усмешку: «Хорошенького понемножку… Ищи другого», услышала общий смех над ее горестно протянутыми к нему руками.