Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Себя жалей, старый пень, а мне жалости не надо! — кричала Клавка ему вслед. — Туда же… жалеть он меня вздумал. И не такие, как ты, объезжали, да не объездили.

Брошенное мастером слово «неуравновешенная» стало почти прозвищем.

Да, душевного равновесия не было. И не могло быть. Она ни с кем не была близка, ей казалось, что она и не нуждалась в людях, настолько продолжала не верить в возможность их искреннего участия.

— Слушай, Клавка, так бы я и вздула тебя, — подскочила к ней однажды тоже бывшая лагерница.

— С чего ты? — удивилась та.

— С чего? Третий раз подходит к тебе человек по-хорошему, — и подтолкнула одну из старых, опытных работниц. — Показать тебе что-то хочет, а ты…

— А кто ее знает, зачем она подходит да мямлит что-то, — грубо сказала Клавка, оглянувшись на невысокую, бледную женщину.

С превосходством молодого, сильного человека она посмотрела на выбившиеся из-под платка тронутые ее диной волосы, на немолодое лицо и немолодые же, с выступающими узлами жил руки и неохотно уступила свое место.

Неуклюжая от толстой ватной кофты и теплого платка женщина неожиданно легкими, ловкими руками медленно, чтоб можно было видеть каждое движение, разбила моток о разбивалку, встряхнула, потянула его так, что выровнялись все нити и нужный конец выпал сам. Так же ловко, одним легким, четким движением она надела моток на винду, причем нужный конец нити оказался внизу. Именно легкость ее движений поразила Клавку. Это было то, что давал опыт многолетней работы в цехе, как раз то, к чему ее не приучила работа в лесу, где нужна была только физическая сила. Не спуская глаз с ловких умелых рук, Клавка попросила показать все еще раз и еще раз, потом, несмело отодвинув мотальщицу плечом, стала на свое место и проделала все сама.

— Не так, — сказала с огорчением, виновато глядя на мотальщицу.

— Чего захотела… Не сразу. Когда-нибудь и так будет, — улыбнулась та. — Ты силу-то при себе оставляй. В нашем деле ее много не надо, легко действуй. Чего на руки смотришь? Стара? Есть немножко, и здоровьем не похвастаюсь, но — видела? — работать еще вполне могу, тебе, молодой, не уступлю, не зазнавайся. И вот что… послушай-ка… Разве это дело, девушка, что до тебя только через крик человек дойти может? Зачем ты на людей так кидаешься? Все равно без них не проживешь, себя только роняешь.

— Привычка такая. Не зря ведь неуравновешенной называете, — и Клавка хитро улыбнулась: воспользовалась своим прозвищем, как оправданием. — Я, если меня не задевают, никого не трогаю. Мне до людей дела мало, совсем мне они ни к чему.

— Неправильно! Я тебе одно говорю, а ты все равно свое пустое болтаешь. Люди ей, видите ли, ни к чему. Пора уж думать, о чем говоришь, тогда и из «неуравновешенной» выйдешь. — И, уходя, сухо ответила на робкое Клавкино «спасибо»: — Не за что.

«Опять что-то я неладное брякнула. Обиделась на что-то. И спасибо ей мое не нужно… — подумала Клавка. — У меня даже и мысли ни о чем плохом не было. Провались они все… не знаю, чего им от меня надо».

Работа становилась привычной: напряжение, с которым она работала, проходило. Перестала глядеть с завистью на других работниц, разве только на лучших, перевыполняющих норму. Но уже твердо решила, что она и их догонит и перегонит.

Заработка теперь хватало не только на еду и на одежду, а даже и на грошовые безделушки, казавшиеся ей роскошными и совершенно необходимыми для украшения своей особы и угла, который она снимала у одной старухи-домохозяйки.

Освоившись с работой, с фабричными порядками. Клавка перестала робеть и перед начальством. Первая кричала, если по вине администрации случался простой, поступало плохое сырье или хоть в чем-нибудь нарушались права работниц, потому что лагерь приучил ее знать не только то, что она должна делать, но и то, что вправе требовать.

— Ты что орешь? Больно быстро в толк взяла про права-то, — останавливал мастер.

— И буду орать. Я тебе что? Не советская, что ли, чтоб права не знать? Не царское время, тебе, видно, дорогое. А ну, веди меня к самым главным! Чего они там смотрят? Я им протру очки. Я не боюсь и там то же скажу.

И нередко шла к «главным» и добивалась того, что требовалось, или во всяком случае в крике отводила душу не только за себя, но и за других. Она была довольна, что работницы ее, «неуравновешенную», а не кого-нибудь другого, просят «поднять трезвон», хотя и уговаривают доброжелательно: «Да без крику только, не горлом бери, а говори тихо, сознательно».