Кристофер Бакли - Собиратель реликвий

Герцог Гогенфельский, потерявший внушительную сумму, предлагал воспользоваться своей медвежьей ямой и услугами своего паладина Зигфрида. Другие настаивали на тлеющем костре, памятуя о недавнем сожжении ведьмы, которое растянулось почти на целый день благодаря совокупному эффекту крепкого ветерка и сырых фашин.

В конце концов верховный судья Нюрнберга возобладал над крикунами, требовавшими самого жестокого наказания, и, к шумному недовольству толпы, объявил казнь через обезглавливание. Впрочем, когда мастера Бернгардта вывели к Вороньему камню, присутствующие убедились, что пребывание мошенника в нюрнбергской темнице было не из приятных. Однако же это мало кого утешило.

Дисмас не присутствовал на казни. Он погрузился в чернейшую депрессию, две недели не вставал с кровати, почти не ел и не пил. Верный Дюрер приходил каждый день, а то и чаще, настойчиво стучал, но Дисмас не собирался открывать.

После того как Бернгардту отрубили голову, а четвертованный труп оставили на расклев воронью, тлетворный сон Дисмаса был прерван отчаянным стуком в дверь.

Дюрер с топором в руках истошно вопил, что если его не впустят, то он прорубит себе вход.

Дисмас поднялся и зашаркал к двери.

– Боже, ну и вонища у тебя! – ужаснулся Дюрер.

– Я тебя не приглашал. Уходи.

Дюрер распахнул окна настежь и принялся разгонять зловоние. Потом собрал платье и заставил Дисмаса одеться.

– У меня есть прекрасная новость. Но если я останусь здесь хоть на секунду дольше, то все заблюю. Идем.

Дисмас словно бы разучился ходить. Дюрер волоком дотащил его до бань, потом до цирюльни, где Дисмаса побрили и вычесали вшей, а оттуда отвел к себе домой. Агнесса встретила Дисмаса суровым взглядом:

– Ты и впрямь хотел, чтобы мы отдали свои деньги этой скотине?!

– Агнесса, охолони, – сказал Дюрер. – Лучше накорми его. Ты же видишь, он оголодал.

– Так ему и надо.

– Агнесса!

Агнесса вышла, сердито ворча себе под нос.

Дюрер провел Дисмаса в мастерскую, подальше от жены.

– Надо же, – притворно вздохнул Дюрер. – Кто же знал, что «Меланхолию» надо было рисовать с тебя?!

Гравюра повсеместно считалась одной из лучших работ художника. Дисмас не отреагировал на замечание.

– Так вот, ты готов выслушать благие вести? Или предпочтешь выпрыгнуть в окно и разбиться до смерти?

– Ну рассказывай уже.

– Вряд ли с моей помощью ты заработаешь столько же, сколько умыкнул у тебя этот подонок Бернгардт, но тебе вполне хватит на беспечальную жизнь в занюханном кантоне вместе с какой-нибудь смазливой пейзанкой. Дисмас, ты слышишь?

– Каждое слово, – рассеянно пробормотал Дисмас.

– Я намерен изготовить плащаницу.

Дисмас уставился на него:

– По-твоему, это благая весть?

– А ты продашь плащаницу этому поганому своднику, Альбрехту, – заявил Дюрер и, видя, что Дисмас осмысливает услышанное, поспешно добавил: – Только сначала решим, как поделить выручку. Не волнуйся, денег мы заработаем кучу, потому что я создам шедевр.

Дисмас уплетал кроличье рагу. Тяжелый нрав Агнессы не мешал ей отлично готовить.

– Не спеши, подавишься, – предупредил Дюрер, в четвертый раз наполнив миску приятеля. – Вроде как оживаешь. Рассказать тебе про казнь? Все явились поглазеть. Может, сделать гравюру? Разлетится в одночасье.

– Нет, – ответил Дисмас.

– Почему?

– Потому что не хочу услышать, что, перед тем как ему отрубили башку, он попросил священника о Божьем прощении. Не хочется думать, что Господь его простит. – Дисмас утер рот, залпом осушил стакан вина и откинулся на стуле. – Так вот, про твою задумку. Ты же знаешь, плащаниц – море. Я лично видел… ох, не помню сколько. Сотни.

Нарс презрительно фыркнул: так-то оно так, да только ни одна из них не вышла из-под кисти Альбрехта Дюрера. Несколько лет назад он пробовал писать темперой по льну, с превосходным результатом. Пересыпая рассказ математическими терминами, Дюрер начал объяснять пропорции человеческого тела. Затем завел бесконечную, но ученую речь о каком-то монахе-францисканце из Болоньи, который написал большой трактат о методах измерений и перспективе…

Дисмас делал вид, что слушает. Мысли его были заняты более прагматичными вопросами. Во-первых, холст. Он знал одного торговца в Аугсбурге, который снабжал изготовителей плащаниц палестинским льном характерного плетения, за свой вид называемого «рыбья кость». Собственно говоря, холст и являлся самым качественным элементом плащаницы. Дисмас хотел сообщить это Дюреру, но тот безостановочно вещал что-то о «трехосной соразмерности пространств». Улучив момент, Дисмас все же сумел встроиться в поток словес: