Иван Аврамов - Ошибка Перикла

— А мор? — спросил кто-то из пританов.

— Боги милостивы, — уклончиво ответил Перикл.

Прибыв в Афины, он первым делом заглянул не домой, а сюда, в пританей, чтобы узнать самые последние государственные новости. И теперь радость встречи с Аспасией, сыновьями, домочадцами омрачалась столь тяжким настроением, что он даже не заметил, как колесница замедлила свой бег, а потом и вовсе остановилась. Наверное, он так бы и пребывал в глубочайшей задумчивости, если бы возничий не осмелился ему напомнить:

— Ты уже дома, великий Перикл.

Кажется, само небо в этот день ополчилось против него. Аспасия, бросаясь ему навстречу, едва он сделал несколько шагов по перистилю, устремила на мужа необыкновенно прекрасные, но печальные и тревожные глаза:

— Ксантипп захворал, мой повелитель.

— Эта…эта проклятая болезнь?

— Да… Боюсь, что да…

— А Парал? А наш малыш?

— Они здоровы.

Под большими голубыми, чуть выпукловатыми глазами Перикла, измотанного тяготами военного похода, постоянным недосыпанием, невеселыми думами, от которых нет покоя ни днем, ни ночью, еще резче обозначились темные круги. Перикл уже знал, что от чумы умерла его любимая сестра, что болезнь не пощадила нескольких его лучших друзей. Теперь вот Ксантипп…

— Лекарь Грилл делает все возможное, однако… — Аспасия запнулась, но он и так понял, почему она не решилась договорить.

Он ласково, как маленькую девочку, погладил жену по голове. Да, черное крыло мора зримо нависло и над его домом. Ксантипп! Его первенец, на которого он, в отцовском тщеславии, возлагал столько надежд! И ни одной не суждено сбыться! Красивого умного юношу сгубила неуемная тяга к земным наслаждениям. А теперь что, смерть навсегда заберет его, у которого еще даже не успел родиться сын? Мойры [197] Богини судьбы. уже примерились, уже приготовились обрезать нить жизни юного Алкмеонида?

Стемнело. Рабы зажгли светильники, которые отвоевывали у ночи пространство перистиля. Вдалеке черной тенью маячил верный Евангел, единственный, пожалуй, кроме Аспасии, кто верно угадывал настроение своего непроницаемого господина.

— Я зайду к Ксантиппу прямо сейчас.

— Вряд ли он тебя узнает и услышит. Сегодня он ни разу не открыл глаз. И надо бы поберечься, любимый мой супруг. Давай закутаю твое лицо. Чистая ткань у меня при себе.

— Нет, — мягко, но решительно возразил Перикл. — Судьбу, милая Аспасия, не обманешь. Да и не собираюсь я жить фениксов век. [198] Если верить легендам, феникс жил 500 лет.

В этих словах мужа ей почудилась какая-то обреченность, которая раньше у него никогда не проскальзывала.

Ксантипп был без сознания. Внутренний жар так мучил его, что невесомое покрывало, похожее на кисею, было сброшено им на пол. Сильное, прекрасное, безупречно вылепленное природой тело его сейчас приобрело какой-то странный терракотовый оттенок и напоминало фигуру поверженного воина с краснофигурной вазы. Густо рассыпались маленькие гнойнички — одни уже лопнули, другие вот-вот истекут.

— Сегодня уж седмица, как он слег, — прошептала Аспасия, неподвижно стоя позади мужа.

Перикл, неотрывно, скорбно глядя на сына и вспоминая свои с ним отношения, в душе даже вздрогнул от пугающего ясностью и безжалостностью озарения: сын и…афинский народ, да-да, ни больше ни меньше — именно народ, мало чем отличались друг от друга, если принять во внимание, какие чувства они испытывали к Периклу. Ксантипп, как и народ, отца то любил, то ненавидел, Ксантипп, пожалуй, в последние годы был в этой ненависти даже более постоянен. А Перикл Ксантиппа, как и всех афинян, всегда любил и жалел, хотя поводов для недовольства бывало достаточно.

Взрослый умирающий сын вновь, как много-много лет назад, показался Периклу беззащитным младенцем. Простилось сейчас даже то, что Перикла уязвило наиболее сильно: Ксантипп, забыв о чести и порядочности, одолжил у одного почтенного афинянина, пребывающего в дружбе с отцом, крупную сумму денег — якобы по просьбе Перикла. Когда обман раскрылся, Олимпиец был потрясен до глубины души. Он отказался платить по долговому обязательству, чем подбросил много новых поленьев в костер Ксантипповой ненависти, которая превратилась в ползучую змею ядовитых сплетен и грязных слухов, распускаемых сыном об отце.

«Смерть примиряет, — горько думал Перикл. — Смерть беспощадна и к достойным, и к недостойным».

Вслух же он попросил Аспасию:

— Вели передать Гриллу: я очень прошу, чтобы он употребил все свое искусство.