Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Сострат уцелел лишь потому, что приземлился не на камни, которыми было усеяно подножие стены, а на тела тех, кто упал раньше него. Боги определенно ему покровительствовали: он валился с лестницы не спиной вперед, а боком. В какой-то миг он еще успел сложиться в комочек и выбросить перед собой левую руку, а всего его принял на себя чей-то мягкий живот.

Оглушенный, он лежал, прислушиваясь к себе, пытаясь пошевелить руками, ногами, головой — кажется, цел и невредим. Только вот красный дождь капает, льется на него — о, всемогущий Зевс-Громовержец, родной отец всех эллинов, да ведь это истекает кровью храбрый бездыханный Гиперид, чья разбитая голова у Сострата на груди.

— Эй, вы, поганые афиняне! Напрасно возомнили вы себя владыками всей Эллады! Убирайтесь вон со своей проклятой чумой! — кричали со стены защитники города, обрушивая на нападающих камни, кипящую смолу, дреколье — все, что было заготовлено впрок на случай приступа.

— Ну-ка, где ваш умница Перикл? Подавайте его сюда — вот этот валун отлично раскроит его луковицу!

— С нами сам Аполлон! [194] Аполлон считался покровителем дорян, т. е. пелопоннесцев. Сам Зевс! Слышите, нечестивцы?

Но афиняне упорствовали в своем желании наконец-то овладеть этим вероломным городом, из-за которого, считай, и началась эта ужасная война. Раненые, покалеченные отодвигались, уползали назад, их сменяли свежие силы, а крепостной ров уже перестал быть таковым, потому что с краями был заполнен телами павших.

Сострат ясно понял, что вот сейчас и настала пора ему уносить ноги. Нет, не в лагерь, где он придет в себя и передохнет, а вообще подальше от войны. Раньше он убил бы себя от одной такой мысли, которая могла шевельнуться только в голове отъявленного труса, но разве голова храбреца чем-то лучше, разве не остался без нее бедный Гиперид? Сострат направится в Афины — там его дом, жена, дети. Там его богатство, там развлечения, там сладкое безбедное бытие. Там, конечно, сейчас чума, но разве ее здесь нет? «Да, я свое отвоевал, — думал Сострат, тяжело выползая из-под Гиперида. — Много лет я защищал других. Теперь пусть другие защитят меня. Не дорожат жизнью честолюбцы, любители посмертной славы, безумцы и те, кому нечего терять. У меня же есть что терять, а Харону покамест хватит работы и без меня».

Он был страшен — мокрый красный уж, проползающий мимо топочущих ног тех, кто бежал к заклятой стене. Они бежали, а он полз. Они — вперед, а он — назад.

Только сейчас Сострат понял, что сильно ушибся. Левые рука и нога повиновались ему плохо, и потому он был похож на пловца, которого держит на воде одна правая рука. Наверное, если бы он поднялся и выпрямился, то сумел бы с трудом, но идти. Но Сострату сейчас это как раз и не требовалось. Он хотел уползти, медленно, незаметно уползти из этой кровавой круговерти. И когда он, наконец, выбрался из нее, то встал на нетвердые ноги и, сильно припадая на левую, сжимая липкими от чужой крови голову, побрел куда глаза глядят, и все, кому он попадался на глаза, принимали его за раненого. Так же одиноко ступал ему навстречу чей-то заблудший или вовсе оставшийся без хозяина конь, несомненно, ниспосланный ему богами. Кривясь от боли в непослушной ноге, Сострат с великими усилиями взгромоздился на смирную, будто все понимающую лошадь и, припав щекой к ее холке, впал в легкое забытье. Лошадь сама направилась на юг, унося нового седока подальше от тех мест, где убивают людей. Утром следующего дня Сострат, вполне пришедший в себя, уже достиг Скионы. [195] Мыс на Паллене. Здесь следовало дождаться попутного судна, которое зашло бы в Пирей…

Народное море, которое чаще всего послушно плескалось у ног Олимпийца, на сей раз обдавало его неистовой пеной гнева и злобы. Верно подмечали древние: «Когда у человека несчастье, друзья отворачиваются от него». Только сейчас от Перикла отвернулись не друзья, а все афиняне. Именно его они винили во всех своих несчастиях. Тотчас по возвращении первому стратегу доложили, что по наущению его политических недругов народ афинский отправил к спартанцам послов с просьбой о перемирии. И Перикл понял, что его влияние на ход событий кончается. Он не возмутился, не вышел из себя — ведь этот шаг предприняли без его ведома, он лишь спросил:

— И что же лакедемоняне?

— Они даже не захотели говорить с нашими послами.

— И правильно сделали, — спокойно сказал Перикл. — Те «добрые граждане», [196] Аристократы. которые задумали мириться, забыли, что для всех дел наилучшим есть своевременность. Наши же миролюбцы обожают бежать впереди колесницы. Я понял бы это, если бы мы оказались в безвыходном положении. Но кто вправе сказать, что у нас потеряны шансы на победу? Разве что безмозглый слепец…