Текелински - Висталь. Том 2

«Все книги мира, даже если сможешь прочитать,

и если даже, сможешь все их осознать,

ты и на пядь не подберёшься к тайне мира,

и заглянув, как будто бы на дно того горнила,

разочарован будешь, как всегда опять…

Ведь вечных грёз разумного познания,

не утолить продуктами печатного издания…

Лишь только ветер и течение реки,

как и огонь, прибой, и звёзды в небе,

разбудят настоящее познание в тебе…

И лишь увидев контур – горизонт событий,

в тумане, будто различив обитель,

– вот истина! Лишь руку протяни!

Но не коснуться, сколько не беги…

Словно мираж висит над горизонтом,

– игра, меж теменью и солнцем…»

То, что лист упавший с дерева упадёт именно в том самом месте, предначертанном ему всеми обстоятельствами, плотностью и влажностью воздуха, собственным весом, ветром и т. д., не вызывает сомнений. Но то, что человеческая судьба непредсказуема и изменчива, что личность имеет право на произвол, и его судьба никак не предзнаменована, в этом также нет сомнения у всякого обывателя. Чем же отличается упавший лист, от человека? Волей, разумом, стремлениями и желаниями? Да, безусловно. Но это лишь усложняет его положение, но никак не абстрагирует от общего контента мироздания, никак не выводит его на абсолютно иной уровень, и не наделяет особыми свойствами, кардинально отличимыми от того же листа. Также как движение бильярдных шаров на столе, абсолютно предопределено, и никакой произвол не может изменить сетку их хаотического движения, так и судьба человека, находящегося в «обойме себе подобных», и обладающего собственной внутренней «кинетической энергией», – предначертана и необходимо фатальна.

Всякая очевидность и неоспоримость являются таковыми только для тебя, и ни для кого другого. И то, что таковые часто переплетаются, и звуча в унисон в различных разумениях, резонируют, и заставляют верить в некий единый осмысленный паритет мироздания, есть лишь продукт стремящихся к согласованности индивидуумов, жаждущих объединения молекул, не взирая ни на что ищущих сцепления, для образования более мощной, более выживаемой единицы. И ради этого отбрасывающих всякие противоречия, дабы не заблудится и не остаться в абсолютном одиночестве, в котором весь мир становится необходимо враждебным, и своей опасностью страшит самое отчаянное сердце! И мы готовы нивелировать, и даже упразднять все возникающие противоречия, мы боимся собственной индивидуальности так, как боимся абсолютного одиночества, (кстати сказать, единственно коему свойственна свобода). Мы даже готовы причислять одиночество к злу, и тем самым выводить за рамки, и с помощью пропаганды навешивать ярлыки на всё, что, так или иначе, ведёт себя независимо, индивидуально и контрсоциально.

В мире действительно нет, и быть не может вины. И та ответственность, что отяжеляет сердце, в тоже самое время даёт пищу для гордости, этой Величайшей Стихеи человеческого мышления, – есть лишь суть аффект воли. Наш разум полагает, что ему подвластны аспекты этой воли, и он, опьянённый сознанием власти, начинает стегать шомполами свою собственную совесть, находя в армии своей воли слабые подразделения, и даже готов казнить каждого десятого из общего войска, дабы его плоскость осознанности и его власть не подвергались сомнению.

И слабость, и сила, – вне морально-этического бастиона мировоззрения, имеют право на собственное существование. Тот, кто смотрит с высока собственной силы на слабость, сам является слабым. Ибо его апломб держится лишь на собственном взгляде по отношению, на сравнении, лишь имея как пример пред собой эту слабость. Сила же вообще , такая же химера, как и слабость вообще , такая же ошибочная константа, что наделяет одни вещи произволом, а другие полной зависимостью. Одно относит к злу, другое к добру. Всё абсолютно самостоятельное, самоценное и самодостаточное – такая же иллюзия, как и всё зависимое и абсолютно подвластное. Всё это нам нужно только для того, чтобы иметь под ногами хоть какую-то более-менее твёрдую почву, либо цель для поиска таковой, и чтобы находить пенаты для ощущения собственного Величия, или ничтожества. И то, и другое, к слову сказать, настолько же относительны, что даже самое последнее чувство ничтожества, подчас даёт больше для человеческого сердца, чем самое неоспоримое Величие.