Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Вскоре после того, как Андрей вернулся в Москву, у них родилась дочка. У нее были Зинина фамилия и его отчество.

Зина была успешна в своей науке. Андрей сделался виртуозом по части контроля прокуратуры над следствием. Он выжимал из советского закона все, что могло бы притормозить откровенно липовые приговоры. Андрей иногда приезжал к Зине под утро, необыкновенно довольный.

– Я сказал: без предварительного просмотра материалов санкции на арест не дам. Я сижу ночью, как проклятый, читаю гэпэушные бумаги и вижу, вижу, как они состряпаны. Не получат они от меня санкции, не получат. Любое хулиганство мечтают переквалифицировать во вредительство и шпионаж. А со мной у них этот номер не пройдет, не пройдет, не пройдет.

Андрей смеялся, Зина рукой прикрывала ему рот, чтобы не разбудил ребенка. Как-то она спросила:

– Андрюша, а когда это кончится?

– А кто тебе сказал, милая, что это должно кончиться?! Недавно в Доме культуры на Преображенке пьяный рабочий подрался на танцах с народным судьей, пуговицу ему оторвал. Могли бы провести разбор на партсобрании, ну, выговор вкатить, ну, строгий. Не тут-то было, это покушение, говорят, на советскую судебную систему, можно сказать, на советскую власть. Скоро за пуговку народного судьи будут расстреливать.

Эта «пуговка» у Зины с Андреем стала кодовым словечком для всего абсурда вокруг, в том смысле, что «пуговка дороже жизни», что «пуговки далеко пойдут» и «скоро останутся одни пуговки».

Зина держала себя в узде. Уздой была работа, она старалась как можно больше думать о работе. Иногда, в самый неожиданный момент, давала слабину. Открывала дверь в Хлопинский институт и беспричинно вдруг вспомнила:

– А где же будем мы, когда кругом будут одни пуговки? – однажды серьезно спросила она Андрея.

– А мы будем жить без всяких пуговок, будем ходить расхристанные, и у меня без пуговок будут сваливаться штаны.

В начале 34-го пошли разговоры о создании новой структуры вместо ОГПУ.

Андрей был немало удивлен, когда его приятель Коля Крыленко, бывший уже наркомом юстиции, и прокурор СССР Акулов вдруг словно проснулись и заговорили о том, что надо усилить прокурорский надзор за органами госбезопасности. Еще вчера ОГПУ имело право без согласования с прокуратурой проводить аресты по делам о взрывах, поджогах, шпионаже и контрреволюции, а теперь прокурор Акулов потребовал, чтобы аресты по этим делам санкционировались прокуратурой.

Андрей хотел поговорить с Крыленко, договорились встретиться, прогуляться.

– ОГПУ не должно иметь право заключать осужденных в лагеря. И Акулов со мной согласен. Прокуратура против внесудебных полномочий ОГПУ.

Андрей слушал Крыленко и думал:

– Почему Коля спохватился сейчас? Он чувствует, что скоро начнется? А что начнется, как это будет?

– Коля, – сказал Андрей вслух, – в районном центре в Свердловской области гэпэушники подготовили три десятка дел для отправки наверх в Свердловск. Прокурор был ни слухом ни духом. Его вызвали ночью в ГПУ, сказали, чтоб печать прихватил. Он приехал, ему на пальцах объяснили, что и на него дело найдется. Так что пусть штампует задним числом свои санкции на арест. И он писал «арест санкционирую» и печать ставил. Даже во вкус вошел. 24 дела проштамповал и пошел домой спать. Причем, Коля, хочу тебе сказать, что это был прокурор не того района, а и.о. из соседнего. И спать он пошел в полной уверенности, что теперь-то его утвердят. Вот так вот, Коля.

Скоро вместо ОГПУ была создана новая огромная структура НКВД с безграничными полномочиями. А через год Зину направили в командировку в Париж, в Институт Кюри.

Она была счастлива, потому что осуществилась мечта ее юности.

Он был счастлив, потому что она хотя бы на время оказывалась в отдалении от него и, значит, в относительной безопасности.

«А ребенка они все-таки не тронут, – уговаривал себя Андрей. Вдруг вспомнил про детей раскулаченных, которых высылали наравне с мужиками, и никого не интересовало, выживут они или умрут. – Чудно, но я уже не вижу разницы между собой и кулаками».

Зина в Париже ни минуты не чувствовала себя иностранкой. Ее французский был жив. Советская наука еще не была отгорожена от мировой, так что она легко вписалась в международную среду Института Кюри. Профессионалы оценили ее быстро и высоко.

Ирэн и Фредерик Жюлио-Кюри приглашали ее часто в гости. На улице Гренель, в советском посольстве, она бывала столько, сколько положено, но не чаще.