Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

«Орландо» Вирджинии Вулф (1928) можно считать экспериментом в сходном, хотя и не в прямо аналогичном направлении, учитывая, что здесь вымысел превалирует над историографической реконструкцией. Главный герой романа, чудесным образом преодолевающий столетия, – это андрогин, самое маргинальное существо, какое только можно себе представить. Это обстоятельство подтверждает, что повествовательный прием, о котором я пишу, решает не чисто техническую задачу: это сознательная попытка предположить, что скрытые исторические процессы существуют в том числе и потому (хотя это и не единственная причина), что их трудно обнаружить на страницах документов. Множество преданных забвению жизней, по воле судьбы лишенных всякого смысла, обретают символическую компенсацию в изображении вечных героев 73.

На это можно возразить, что ни один из прежде приведенных примеров нельзя считать типичным образцом историографического исследования: даже «Ведьма» (которую сегодня многие признают одним из шедевров историографии XIX в.) в момент своего появления приобрела репутацию романа – в атмосфере, уже пропитанной позитивизмом 74. Теперь обратимся к более недавним и менее обсуждаемым книгам по истории.

Эйлин Пауэр вместе с сэром Джоном Клепхемом разработала проект первого издания «Кембриджской экономической истории Европы»; в течение многих лет, до своей преждевременной смерти в 1941 г., Пауэр преподавала экономическую историю в Лондонской школе экономики 75. В 1924 г. она опубликовала книгу «Medieval People» («Люди Средневековья»), весьма актуальную и поныне, основанную на тщательном исследовании, хотя и предназначенную для неспециалистов. Здесь средневековое общество изображалось с помощью целой серии портретов «простых, никому не известных людей, за исключением Марко Поло». В предисловии автор замечала, что часто «материалов для воссоздания биографии какого-нибудь простого человека бывает не меньше, чем для биографии, скажем, Роберта Нормандского или Филиппы Хейнол» 76. Этот вывод провокативен и, возможно, несколько преувеличен: несмотря на свой талант совмещать эрудицию и воображение, Пауэр не удалось полностью обосновать его. Показательно, что описания двух женщин в ряду прочих персонажей, мадам Эглантины и жены домовладельца, заимствованы из двух очень разных литературных текстов, написанных мужчинами: Чосером и «парижским домовладельцем», автором книги по домоводству, адресованной его супруге и созданной в 1392–1394 гг., о котором больше нам ничего не известно. Еще более красноречив другой факт: о главном герое первой главы книги, крестьянине Бодо, на самом деле мы достоверно знаем едва ли не только его имя, занесенное в полиптик (поместную книгу), созданный в эпоху Карла Великого Ирминоном, аббатом Сен-Жермен-де-Пре. Известно, что Бодо имел жену, Эрментруду, и трех сыновей, Видо, Герберта и Хильдегарда; в нашем распоряжении есть кое-какие данные о землях, на которых он работал. Как наделить конкретикой столь сырые факты? Пауэр очерчивает контекст, внутри которого жил Бодо: объясняет, как был организован труд на землях аббатства; отношения между сеньориальной землей и зависимыми наделами-мансами; обязанности крестьян; она стремится «представить себе один день из жизни Бодо. К примеру, одним прекрасным весенним утром в последние годы правления Карла Великого Бодо встал очень рано…». Однако Пауэр на этом не останавливается: она также пытается реконструировать мировоззрение Бодо, его суеверия: «Если бы вы пошли за Бодо, когда он прокладывал свою первую в новом году борозду, то, наверное, увидели бы, как он вытаскивает из кармана своей куртки небольшой каравай, испеченный Эрментрудой из различных продуктов, наклоняется к земле, кладет его в борозду и при этом напевает: „Земля, земля, кормилица земля!…“» (затем следует текст одного из англосаксонских заклинаний) 77.

Различия между жизнью Жака Простака, изображенной в немногих чертах Огюстеном Тьерри в 1820 г., и жизнью Бодо, педантично описанной Эйлин Пауэр веком позже, бросаются в глаза: в первом случае документальные свидетельства размещаются на хронологической шкале длиной в двадцать столетий и выстраиваются вокруг символического персонажа; во втором – в едином временном измерении и вокруг действительно существовавшего человека. И там и там работает один и тот же принцип: заполнение лакун, связанных со скудостью материалов, с помощью заимствованных из контекста элементов (контекста диахронного в первом случае, синхронного – во втором). Впрочем, Пауэр (которая также отталкивалась от реалистического, а не символического постулата) использует контекст весьма растяжимым образом: вряд ли живший близ Парижа Бодо произносил англосаксонское заклинание. Когда мы читаем: «Бодо, несомненно, брал выходной и уходил на ярмарку», то сразу понимаем, что речь идет о предположении. Однако, столкнувшись с фразой, формально лишенной гипотетичности, «Бодо шел по холодку, насвистывая песенку», было бы наивно задаваться вопросом, восходит ли она к конкретному источнику 78. Заполнение первой лакуны подсказано, подобно и другим случаям в том же тексте, суждением об исторической совместимости; заполнение второй – общими соображениями допустимости (сегодняшние крестьяне насвистывают; следовательно, они насвистывали песенки и во времена Карла Великого), которые следует решительно оспорить (люди – не соловьи, они сами по себе не насвистывают).